Она снова кивала.
Когда отец уходил, она неизменно принималась плакать. Пока он находился рядом с ней в комнате, ее переполняла надежда, что он наконец увидит ее всю, насквозь, вырвет из школьного ужаса, туда, к самому свету.
Мир сделался таким тяжелым и грязным.
Она лежала в кровати на животе, подушка была горячей и влажной.
* * *
Жюстина убежала в лес к вывороченным корням. Переплетение блестящих нитей. Снег отступил, повсюду мокрая бурая трава. Дятел остервенело стучит.
В комнате Охотника все еще стояла елка со светлыми мягкими иголками.
Он называл ее Стиной.
Когда-то у него была жена по имени Дора. Что-то произошло, он иногда рассказывал о ней, и лицо у него тогда делалось старым. В такие минуты он переставал быть Охотником, ее это немного беспокоило, но она слушала. Снова и снова.
У него была небольшая фирма по продаже товаров для садоводства. Он владел предприятием вместе со своим другом Яком. Дора вела бухгалтерию, она всегда ладила с цифрами.
– А дети у вас были?
Ей нужно задать этот вопрос, чтобы растянуть повествование.
Лицо его дернулось оттого, что пришлось отвлечься.
– Нет. Детей мы завести не успели.
Потом наступал трудный, но неизбежный момент.
– В один прекрасный день захожу я в сарай...
Она прямо видела сцену, он столько раз ей об этом рассказывал, что теперь все стояло у нее перед глазами, она словно в книгу смотрела, картинка с изображением любовной сцены из «Сердечной библиотечки». Волосы у женщины острижены под пажа, черные и гладкие, они свешивались со скамьи. Блуза мужчины из кожи оленя, слегка расшнурованная, она видела, как их губы сближаются, дрожат от желания, у нее холодели пальцы, дыхание почти останавливалось.
– А потом что случилось? – шепотом спрашивала она, а кошка спрыгивала на пол и шествовала к двери.
– Я не знаю, – невнятно бормотал он. – Я не знаю, что с ними сталось.
Тогда она приближалась к Охотнику и касалась его щеки. А в кухне было жарко, плита пылала.
* * *
– Когда ты вырастешь, забудешь меня, – сказал он, и колода карт исчезла в его кулаке.
– Ни за что в жизни! – воскликнула она и заплакала, она ведь была на пути из детства, на пути во взрослую жизнь.
– Я иногда забираюсь на гору, стою и кричу, – сказал Охотник. – Обычно помогает. Ведь люди могут подумать, что я сумасшедший, и тогда меня упекут в больницу Бекомберга. А на горе никто не услышит.
Она вышла из дома. Кухонное окно светилось в сумраке, но он не смотрел ей вслед, сидел у стола, застеленного цветастой клеенкой, и раскладывал пасьянс, раз за разом. Она встала у самого обрыва. Ветер задувал ей в глаза, в рот, когда она широко, как у зубного врача, разинула его.