— Ах, я не о том, — досадливо перебил камергера государь. — Они делают заговор, чтобы на свой лад изменить образ государственного правления, ввести конституцию, свободу слова и ещё несколько законов. Как раз то самое, чего я добивался двадцать лет назад!
— Quell horreur[52], — ехидно улыбнулся Фёдор Кузьмич.
Александр, не обратив внимания на афронт камергера, запальчиво продолжил:
— Причём я уже готовил конституцию для Европы. И что? Кому от этого стало хоть немного лучше, скажи на милость?! Ещё тогда я задумался над вопросом: кто я такой, чтобы создавать законы для разных народов, разных укладов жизни, разных верований и конфессий? Ни единой стране, ни единому человеку это пользы не принесло. И тогда меня постигло понимание внешней жизни: не родился ещё тот человек, да и вряд ли это возможно, который будет в состоянии понимать интересы народов всей Земли. Дай бог понять себя самого, понять смысл своей жизни, а не переустраивать жизнь различных народов. Истинное дело каждого человека — это только он сам! Сумеешь исправить себя — поможешь исправлению ближнего. И вдруг моё прежнее желание отречения от престола — с общенародной рисовкой, с желанием удивить, даже опечалить людей, показать всему миру величие моей души — оказались такими мелочными и не заслуживающими внимания, что мне стало стыдно. Но важно другое! Это желание вернулось ко мне вновь! Сегодня я понял, что должен изменить жизнь не для показухи, а лично для себя. Сегодня, глядя на казнь Струменского, я окончательно понял, что пройденный мною этап светской жизни, блестящие взлёты и огорчительные падения остались в прошлом. Всё это было мне нужно лишь для того, чтобы вновь вернуться к тому юношескому порыву, вызванному искренним покаянием, желанием уйти от мишурного блеска и помпезности. Но уйти, чтобы не быть камнем преткновения для людей, чтобы не иметь мыслей о славе людской, уйти для себя, для Бога!
— Не знаю, что и сказать, ваше величество, — смутился Фёдор Кузьмич.
— А ничего и не говори, — оборвал его император. — В юности это были неясные желания. Теперь же я понял, что не смогу продолжать жизнь, отпущенную мне, и не должен выполнять ту миссию, которая лежит на мне, ибо возмущение в народе есть оценка нелицеприятного царствования.
— Но как вы такое осуществите?
— Уход от власти? Уходить надо, не удивляя людей, не ища восхвалений или жалости, так, чтобы никто не знал и чтобы страдать за причинённые тобою беды родственникам и подданным. Уходя — уходи! Эта мысль так обрадовала меня, что я много раньше стал думать о приведении её в исполнение. А тут подвернулся мой двойник. Как солдат он рад жизнь отдать за царя и отечество, а как человек, может быть, и простит меня, когда мы встретимся у той неприметной черты, где всякий скован безволием. Знаешь, Фёдор Кузьмич, исполнение моего желания оказалось более лёгким, чем я ожидал. И поможешь мне в этом ты.