В алтаре преподобный Томас Мартин, крупный неопрятный мужчина в мятом облачении, более старом из двух известных местным жителям, как раз собирался сказать то, что считал наиболее уместным в данный момент. Поскольку заговорил он замогильным шепотом, слов никто не разобрал. Склонившись над Валентиной, как в момент крещения младенца, преподобный более или менее внятно произнес:
— Не бойся сейчас идти к алтарю одна. Гилберт может появиться в любой момент, и вы вместе посмеетесь над тем, что его задержало. Не волнуйся, сама процедура очень простая. Знаешь, я уже столько пар перевенчал, что не позволю никому из вас и шага неправильного сделать, так что не забивай себе голову ерундой.
Вот чего Валентине сейчас совсем не хотелось, так это смеяться. Все ее чувства как бы онемели, в голове тяжело ворочались мрачные холодные мысли, иногда озаряемые вспышками понимания, страдания и чего-то напоминающего надежду, хотя надеяться было не на что. Улыбка священника напоминала оскал игрушечной горгульи. «Хороший он человек, — подумала она, — но слишком много видит и понимает». Девушке не хотелось, чтобы Томми ее жалел, поэтому она заставила себя улыбнуться и совершенно естественным голосом поддакнуть:
— Конечно, все будет в порядке. Роджер Рептон обернулся и прохрипел:
— Наконец-то все кончено! Сущая чепуха, скажу я вам! Современный идиотизм! Сама свадьба кого хочешь с ума сведет, а тут еще репетиция!
Подружки невесты, неуклюжая, погруженная в свои мысли Конни и хорошенькая, уверенная в себе Дафна, отошли в сторону.
— Большое спасибо, Томми, — поблагодарила священника Валентина и сделала шаг от алтаря. Завтра в это же время она уже будет женой Гилберта, миссис Эрл, если только…
Во мраке ее мыслей что-то пронеслось и опять пропало, затянутое общей бесчувственностью. В этот момент дверь церкви распахнулась и на пороге появился Гилберт — волосы растрепаны, на щеке полосы грязи, на левом рукаве болтается полуоторванный клок. Он был одновременно очарователен и полон раскаяния, ожидая непременного всеобщего прощения. Мисс Эклс позднее утверждала, что молодой человек прихрамывал, но никто больше этого не заметил. Жених направился прямо к Валентине и примирительным тоном произнес:
— Прости, дорогая. Представь себе, Джон попытался протаранить колючую изгородь у поля Плоудена, он придет, как только его подлатают. А я, как ты сама видишь, только немного перепачкался.
Окна старого поместья светились — и в столовой с ее обшитыми деревянными панелями стенами и портретами на них, длинным столом и стульями с высокими спинками, и в гостиной с французским ковром и парчовыми портьерами, которые при дневном свете, может, и выглядели изношенными, но при электрическом свете выступали во всем своем розовато-золотом великолепии. Пятьдесят лет назад эти оттенки, вероятно, преобладали на обивке кресел и диванов, сейчас залатанные останки скрывали свободные ситцевые чехлы, застиранные до такой степени, что блеклый рисунок из цветочных венков скорее угадывался, чем был различим. Здесь тоже висели портреты — очаровательное изящное создание, похожее на Валентину, леди Адель Рептон, в платье, которое она носила на известном балу в Ватерлоо, ее муж Эмброуз с сердитым худым лицом, застреленный рядом с герцогом на следующий же день. Он был изображен с пришпиленным пустым рукавом на месте руки.