— Подати опять, бают, в закон вошли.
— Моченьки нет. С четырнадцатого года, грит, плати — и никаких. А где таки деньги найдешь?
— Трудно.
— Я и говорю…
Томительно вздохнула Настасья Максимовна. Оглянулся на нее Калистрат Ефимыч и, поспешно вставая с лавки, спросил:
— Ты зачем пришел?
Дмитрий надел и снял фуражку, подернулись быстрые, как у зверя, глаза.
— За тобой…
— Ну?…
— Буде дом срамить. Аида к себе. Чо тут со шпаной-то вязаться? И Настасья пусть идет… коли што… — И, разевая широкий и серый, как шинель, рот, заговорил беспокойно: — Иди!… Смеются поселком-то — в разбойники, грит, и душегубы! У нас семья, слава богу!…
Тихо пахло в избе хлебами. Тяжело, свободно лежало на широких лавках оранжево-золотистое солнце.
Калистрат Ефимыч, стягивая, слипая слова, как смолой, сказал:
— Зря. Не пойду. Живите одни.
Дмитрий озлобленно мотнул головой, громко стуча сапогами, подошел к дверям тушить цигарку. Задевая порог, вошел рыжебородый Наумыч.
— Здорово живете. Пойдем, Митьша. Как ты есть, так я тебя и заарестую… Никаких.
— Куда?
— В штабу. Там тебя судить будут.
Дмитрий скинул фуражку и закричал:
— Не желаю я судиться! Не признаю я вашева правительства! Какой суд?
— А там тебе скажут. Айда! Ты не ори, у нас мужики веселые, может, простят.
На хомутах сидели мужики. Были у них тускло-зеленые, как кочки в сограх, лица. Остер, точно осока, неуловим взгляд.
Все те же шкуры на жердях. Пахло в амбаре конским потом.
Никитин спросил:
— Как имя?
— Дмитрий Смолин, — быстро, по-солдатски отвечал Дмитрий. — Поселка Талицы, Алейской волости. А только я тово…
— После. Товарищ Микеша, в чем обвиняете? Серб отделился от синевато-зеленого простенка.
Была на нем розовая узорная рубаха, за поясом торчала ручная бомба. Мужики заулыбались. Он, точно притворно делая злое лицо, заговорил:
— Убил!… Такой аршин, малэнкой! Убил! Дэнга сорро ррублей, починел воррота!… Такой сволочь — дран!… Я эст кончил.
Мужики захохотали.
— Оратель!…
— Кончил!…
Серб наклонился и, точно уминая что руками, сказал с усилием:
— Стрелять! Такой дран…
Угловатые челюсти Дмитрия опотели. Рука сорвалась, побежала по телу к козырьку. Побежали ноги около закрома.
— Товарищи!… Братцы!… Не я ведь, брат это, Семен!… Я ведь говорил: отдай деньги-то!… Тут, хоть вам, ну! Не хочет!… А я что же! Восподи!
Никитин, не глядя на него, сказал:
— Ваше слово, гражданин Смолин.
Дмитрий замолчал. Обшлага опотели, и он, поддернув рукава кверху, сел на закром. Ноги же продолжали бежать.
— Гражданин Смолин, ничего? Ваше слово…
Дмитрий бессильно шевельнул широкими, точно разваленными челюстями. Мужики отвернулись от него, как от дурного запаха.