Вдруг схватил сук сосновый, подломившийся, оторвал, с силой ударил по кусту. И еще, еще.
Тихо хряпая, отлетали, вонзались в землю острые щепы. Переломился сук, из средины волной опала полевая пыль. Выпрямил Никитин сухую спину и ровной походкой пошел к амбару.
— Постановление исполнено?
Мужики, сплевывая, играли в карты. Рыжебородый доиграл банк и, тасуя карты, отвечал:
— Ето обязательно!
И, подымая колоду для снимки, спросил:
— Тебе сдавать, Мики.ин?
— Нет.
— Ладно… Вот ба-анк!… Четыре керенки! Но, кто?
Беспокойно пели камнем твердые глаза людей — камнем в ветрах и вьюгах. Огромные, жирные туши гор дымились на солнце.
Рыжебородый Наумыч говорил:
— Кыргызья, братаны, сгоняется — тьма!… За неделю съехались… Праздник будет однако!
Из-за долин, из-за Тарбагатайских гор текли в котловину Копай киргизы.
А с другой стороны: из тайги, черни, с долин — новоселы, кержаки-старожилы.
Среди фургонов, рыдванов и телег, как огромный подсолнечник, плавал Наумыч. Выпачканы дегтем полы азяма и шаровары.
— Байга, братаны, на покров назначается. Жи-ва-а!… До покрова неделя — собирайся!
Сладко резали грузные телеги жирную и мягкую, как кулич, землю. Вяло, как пьяные, играя крупами, топтали сытые лошади горные тропы.
Словно золото звенели тропы, словно золото звенели кусты.
— Едешь, Листрат Ефимыч? — спросил ласково рыжебородый.
— Поеду.
Рыжебородый оперся грудью о телегу, сказал протяжно:
— А ты поезжай, може, и сгодишься.
— Я-то?
Рыжий глаз втянул всю телегу, запел:
— Ты очень просто сгодиться можешь — я тебя на уме имею. Пойдем, хочешь?
Поддержал его за руку с телеги и, как взвешивая, одобрил:
— Тижолан! Ума выйти может много.
В светло-желтую пену ныряли в долину рыдваны и телеги, как огромные рыбы. Плескались внизу водоросли — деревья алые, медно-желтые.
— Я те семенникам покажу!
Гнется телега под тремя — седые головы как снопы пакли. Азямы словно дырявые мешки, и будто не тело в прорехах видно, а седую паклю.
— Семенники!… Смотри.
Пахнут семейники-старцы древними, тугими запахами, и голоса тиховейные — лен шелестит,
— Ты, что ли, Калистрат Ефимыч?
— Я, старик.
Видят плохо — выкатил один белый седой зрачок, — взглянул, и утонул опять зрачок.
— Ты блюди!… Мы тут в восстанью приехали, посмотреть, как и что!… Ты за домашностью блюди! Чтоб не измотался народ…
Вздохнули все единым вздохом, легким, так бы и младенцу не вздохнуть.
— Люд на соблазну скор. Ты им старую веру за новую выдаешь, бают? Так им и надо, коли старова не хочут.
И древние годы не выдерживая, отошла телега, к земле пригибаясь. Древность звала земля.