– Сэр, – перебила я его, – вы безжалостны к этой несчастной, вы говорите о ней с ненавистью, со мстительным отвращением. Это жестоко. Она ведь не виновата в своем безумии.
– Джейн, любимая моя крошка (я буду называть тебя так, потому что это чистая правда), ты не знаешь, о чем говоришь. Вновь ты судишь обо мне неверно. Я ненавижу ее не потому, что она безумна. Будь ты безумной, думаешь, я ненавидел бы тебя?
– Да, я так думаю, сэр.
– В таком случае ты ошибаешься и ничего не знаешь ни обо мне, ни о любви, на какую я способен. Каждая твоя частичка дорога мне, как моя собственная, и осталась бы столь же дорогой и в страданиях, и в болезни. Твой ум – мое сокровище, и помутись он, все равно был бы для меня сокровищем. Если бы ты буйствовала в бреду, тебя удерживали бы мои объятия, а не смирительная рубашка. Твои руки, царапай они меня, все равно дарили бы мне радость. Если бы ты набросилась на меня с бешенством, как она нынче утром, я воспрепятствовал бы тебе с любящей бережностью. Я бы не отшатнулся от тебя с омерзением, как от нее. В минуты покоя за тобой надзирал бы, за тобой ухаживал бы только я сам – с неустанной нежностью, пусть бы ты не дарила мне в ответ ни единой улыбки. И я не уставал бы смотреть в твои глаза, даже если бы они перестали меня узнавать… Но зачем отвлекаться на такую тему? Я говорил о том, что ты покинешь Тернфилд. Ты знаешь, все готово к немедленному отъезду, и завтра ты уедешь. Я прошу тебя лишь о том, чтобы ты вытерпела еще одну ночь под этой крышей. А затем ты навсегда простишься с горестями и ужасами, укрытыми под ней! У меня есть место, которое послужит надежным приютом от тягостных воспоминаний, от нежеланных вторжений, даже от лжи и клеветы.
– И возьмите с собой Адель, – перебила я. – Ее общество будет вам утешением.
– О чем ты говоришь, Джейн? Я же сказал тебе, что отсылаю Адель в пансион. Да и на что мне общество ребенка? К тому же даже не моего ребенка, а незаконного отродья французской танцовщицы. Почему ты мне ее навязываешь? Я спрашиваю, почему ты назначаешь мне в спутницы Адель?
– Вы ведь говорили, что хотите удалиться от света, а одиночество всегда тоскливо, и для вас оно будет тоскливей вдвое.
– Одиночество! Одиночество! – повторил он с раздражением. – Я вижу, мне придется объяснить. Не понимаю выражения на твоем лице. Загадка Сфинкса! Мое одиночество разделишь ты! Ты понимаешь?
Я покачала головой. Он был настолько взволнован, что даже такой безмолвный знак несогласия требовал известного мужества. Перед этим он стремительно расхаживал по комнате, но тут внезапно остановился, словно его пригвоздили к месту. И долго пристально смотрел на меня. Я отвела глаза, устремила их на огонь и постаралась придать себе и сохранить невозмутимый решительный вид.