– Ничего, разбогатеешь, пригласишь меня в «Максим», – смеется новый знакомый.
– Согласен! – кивает Родион.
Тот обед в «Кабачке» он помнил до мельчайших подробностей: луковый суп, утка, незамысловатое вино последнего урожая, оказавшееся вкусным и неожиданно пьяным. Хотя он, скорее всего, был просто слишком голоден... Потому и запомнил.
– ...Согласен!
Долг не тяготил его, но отдать его он мечтал все эти годы. Ответный обед стал неким символом. Во-первых, того, что он, Родион Мигунов, держит слово. «Пацан сказал – пацан сделал!» – как говорили в России в определенных кругах. Во-вторых, это знак того, что он добился в чужой стране определенных успехов, причем немалых.
Но Боб, похоже, ничего символического в происходящем не видел: обед и обед. К тому же он вовсе не был голоден. Рассеянно поковырял паровую дораду, отпил глоток шардоне. Поставил бокал, попросил у официанта виски.
Родион улыбнулся, поднял свой бокал.
– Ну что, за исполнение желаний? Как говорят в России – за сбычу мечт!
– За твой успех, – сказал Боб. – Верил, верил, но, честно говоря... Не ожидал. Навел кое-какие справки: этих старых пердунов в Ассасе просто пучит от восторга после твоей защиты...
Он рассмеялся.
– А скоро будет защищаться – кто бы ты думал? – племянник министра финансов. Вот кому придется нелегко!
Они выпили. Боб развалился на неудобном диванчике, поставил бокал с виски себе на живот и с чисто американской невозмутимостью разглядывал зал.
Зато Родион с аппетитом ел нежнейшее розовое седло барашка с белыми грибами, с удовольствием пил легкое, с тонким ароматом свежести вино.
– Ну, и Совет Европы, ты знаешь, не раздает персональные стипендии направо и налево, – добавил Боб после долгой паузы. – Просто аномальный какой-то случай. Ты войдешь в историю, Родион.
– Надеюсь, не только потому, что выжал у них семьдесят пять тысяч евро.
Боб посмотрел на него.
– Это твоя стипендия?
– За двадцать восемь месяцев.
– Щедро. Не по-европейски щедро, я бы сказал.
– Это благодаря твоим публикациям, – сказал Родион. – После них все изменилось буквально за полгода, Боб. Даже меньше. Когда вышел первый очерк, я выслал заявки на поступление в докторантуру в шесть университетов. Пришли четыре положительных отзыва. Я даже смог выбирать...
– Погоди, погоди. Ты имеешь в виду мою серию «Сын за отца»?
– Конечно. С тех пор у меня началась совсем другая жизнь.
– Ну... Я не знаю. – Боб несколько озадаченно посмотрел в стакан с виски, пожал плечами. – Все-таки тираж приличный, под миллион...
Он вскинул голову.
– Но без ложной скромности: очерки очень даже неплохие. Я сам не ожидал. У нас в редакции ведется что-то вроде «гамбургского счета»: каждый сотрудник при желании может выставить оценку любому материалу – от ноля до двадцати. Собственные публикации не в счет, конечно. Заполняет такую специальную бумажку и бросает в ящик. Ящик раз в месяц открывает редактор, объявляет результаты. Обычно на этом поле сводят всякие счеты: обиды, подсиживание и все такое. Но чаще всего просто игнорируют... А тут мне полдюжины «двадцаток» вкинули. Неожиданно. Это хорошо.