— Почему же? Уж не хотите ли вы его обидеть?
— Хочу.
— Тогда немедленно уходите!
— Вам так нравится Серега Федулкин?
— Во всяком случае больше, чем вы! Не зря про вас сказано: рыжие — все бесстыжие.
— На моей работе стыдливость только мешает.
— Это и видно! Кто вы, бандит?
— Не бандит. Но если бы Сереге надо было выбирать между мной и бандитом, он бы выбрал бандита.
Старуха посмотрела на Славу с любопытством и прогудела, пытаясь быть томной:
— Вы меня заинтриговали, молодой человек!
Слава покосился на ее наряд и кивнул:
— Вы меня тоже.
2
Через несколько минут они сидели на кухне и дружески беседовали. Старуха назвалась Евгенией Германовной, педагогом на пенсии. Она слегка помешалась на литературе прошлого столетия и воображала себя временами выбившейся в люди Сонечкой Мармеладовой. Слава признался, что он из милиции, но сказал, что Федулкин нужен ему как свидетель, что отчасти и было правдой. Он решил, что будет ждать фотографа часов до восьми вечера, потом приедет кто-нибудь из молодежи, если до этого времени квартирант не объявится.
Евгения Германовна рассказала Грязнову, как вошел в ее одинокую старость молодой нервный фотохудожник. В отличие от Кунцева, где Федулкин жаловался алкашу, хозяину квартиры, на злую жену, здесь, в пыльной обители одинокой старухи, он плел про то, как тяжело усердному студенту учиться и жить в современном студенческом общежитии, превращенном в гигантский базар, кабак и публичный дом одновременно. Серега проникновенно твердил доверчивой бабке про то, как нравится ему тишина этого глухого двора и вид из окна.
— …Он даже к экзаменам готовится у меня! — с гордостью сообщила Евгения Германовна. — Иногда даже печатает свои работы.
— Как печатает? — переспросил Слава, потому что решил, что речь идет о печатании фотографий, а никаких признаков фотолаборатории при беглом осмотре квартиры он не нашел.
— Как? — удивленно приподняла поредевшие брови старуха. — На машинке, естественно!
— У вас есть машинка?
— Да, «Ремингтон»! Мой папа когда-то начинал работать репортером в «Гудке»!
— А можно посмотреть?
Евгения Германовна посмотрела на Славу с презрительным сочувствием. В ее понимании человек, никогда не видевший пишущей машинки, являл собой нечто ископаемое.
— Ради Бога! Она в гостиной.
Грязнов вошел в сумрачную комнату с разностильной громоздкой и в то же время приземистой мебелью. На каком-то темно-рыжем комоде стояла высокая, но компактная пишущая машинка, накрытая цветной салфеткой.
— Евгения Германовна, можно у вас листок бумаги попросить?
Откинув салфетку, Слава потрогал холодные металлические клавиши.