— Жизнь моя! — вдруг выкрикнула рыдающим голосом миссис Феншо. — Жизнь моя! Всё! Всё кончено! Унесли его! — Она подошла так близко, что Грегори чувствовал на щеке её дыхание. — Он знал, что не выдержит, и ещё сегодня говорил мне! Но ведь всё было как обычно, почему же всё кончилось? Почему? — повторяла она, жарко дыша Грегори прямо в лицо, и внезапно эти слова и фразы, выкрикиваемые с таким отчаянием, утратили для него всякий смысл и значение.
— Не знаю… о, неужели… мне очень жаль… — беспомощно бормотал Грегори, чувствуя, что запутывается в нелепости, в непонятной трагедии, становится участником какой-то неправдоподобной сцены, разыгрываемой с правдоподобнейшим отчаянием. Из-под шали миссис Феншо выползла тёмная рука с набухшими венами и крепко схватила Грегори за запястье.
— Что произошло? Неужели мистер Феншо… — Грегори не закончил вопроса, потому что она, захлёбываясь от беззвучных спазматических рыданий, подтвердила его предположение судорожными кивками. — Ох, так внезапно, — пробормотал он.
Эти слова, казалось, привели её в чувство. Она взглянула на него тяжело, жёстко, почти с ненавистью.
— Нет! Не внезапно! Не внезапно! Нет! Уже давно, уже долго, и он все эти годы отодвигал, мы вместе сопротивлялись, боролись, у него же было всё самое лучшее, что только нужно человеку. Я каждую ночь делала ему массаж, я держала его за руку, когда ему было плохо, сидела возле него до рассвета. Без меня он мог только днём, днём я ему была не нужна, но ведь сейчас же ночь, ночь!!! — снова закричала она отчаянно, страшно, и странное, звучное эхо ещё усилило её голос.
«Ночь…» — искажённо и деформированно донеслось из глубины дома, из тёмной анфилады комнат, выходящих на лестничную площадку, и медленно угасло — над головою женщины, которая одной рукой судорожно сдавила его кисть, а другой колотила его по груди. Ошеломлённый, подавленный такой стихийностью, обнажённостью горя, такой силой отчаянья, понемногу начиная понимать, что произошло, Грегори молча смотрел на колеблющиеся огоньки свечей, озаряющие пустое, застланное коврами возвышение в центре зала.
— О ты, ты! О ты! — кричала миссис Феншо, и непонятно было, то ли она обращается к Грегори, то ли к покойному мужу, а может, взывает к Богу.
И вдруг крики оборвались и сменились всхлипываниями. Одна слеза, блеснув, упала на лацкан пиджака Грегори; он почувствовал облегчение, оттого что ей наконец удалось заплакать. Но миссис Феншо тут же взяла себя в руки и голосом, на удивление ровным, хотя и вибрирующим от сдерживаемых рыданий, сказала: