В сводках сообщалось о приближении советских войск к германской столице. Западный фронт тоже проходил недалеко. Шель по нескольку раз на день влезал на стул и, приложив ухо к отверстию в вентиляционной трубе, пытался уловить звуки сражения. На девятый день к вечеру он несколько минут прислушивался, затем замахал руками и спрыгнул на землю.
— Стреляют! Ты слышишь, Траубе? Палят на всю катушку!
Джонсон, догадавшись по жестам, о чем речь, влез на стол и тоже приложил ухо к трубе.
— Jes! — подтвердил он возбужденно. — They're fighting! [8]
Еле уловимый шорох у входных дверей оборвал нить воспоминаний. Больным снова овладел страх. Он пытался вызвать в памяти картины прошлого. «Виллис», американец с жевательной резинкой во рту… развалины… горячее какао…
Нет! Неправда! Кругом была только ночь, полная ужаса и одиночества.
Где-то скрипнула лестница. Траубе пытался уговорить себя, что это просто игра воображения, но его охватил панический ужас. Он испуганно вслушивался в тревожную тишину. На мгновение промелькнула мысль о спасении. Ему захотелось вскочить, бежать из этой темной комнаты, из этого ужасного дома, бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше, лишь бы спастись. Но он был прикован к постели.
Траубе лежал, словно в дурмане, тяжело, со свистом дыша и судорожно сжимая челюсти, чтобы не щелкать зубами. Бегство было бы бессмысленным, он это знал.
На лестничной клетке у самой его двери скрипнула сухая доска. Траубе хотел подняться, но сил не хватало. Он с горечью подумал о своем предательском теле, которое отказывается повиноваться именно тогда, когда требуется величайшее напряжение всех физических сил. Дрогнула дверная ручка. Смертельный ужас исказил лицо больного. Он приподнялся на локтях. Сердце бешено колотилось. Из груди вырвался стон, похожий на рыдание.
Траубе знал, что должен умереть…
* * *
Шель прикурил, погасил спичку и, затянувшись, продолжал свой рассказ:
— Работа осложнялась отсутствием нужного инструмента. Нам никак не удавалось очистить лестницу от щебня. Только уберем, как сверху, словно из огромной воронки, снова летит битый кирпич и штукатурка. Да и треснувший потолок мог обрушиться в любую минуту.
Шель усталым движением протер глаза.
— Словом, мы работали как сумасшедшие, чтобы поскорее выйти оттуда. Подвал казался нам — да и был на самом деле — могилой, из которой нужно выбраться во что бы то ни стало. После тридцати шести часов бешеной работы я почувствовал движение свежего воздуха. Дальше было уже просто. Когда мы прорыли достаточно большое отверстие, я осторожно выполз наружу. Увидел огромную площадь, сплошь покрытую развалинами, остовы разрушенных зданий, разоренный парк, сломанные и обгоревшие деревья. Там, где раньше была улица, люди в запыленной одежде набрасывали канаты на острые выступы стен и тянули до тех пор, пока стена не рушилась, поднимая столбы пыли. Неподалеку стоял зеленый «виллис», рядом с ним двое черных как смоль американских солдат любезничали с рослой, грудастой немкой. Мы все вылезли, Джонсон подбежал к солдатам и крикнул по-английски: «Не стреляйте, мы узники концлагеря!» Помолчав, Шель продолжал: