11–12 мая Есенин пишет Галине Бениславской: «Лежу в больнице. Верней, отдыхаю… Почему не пишу? Потому что некогда. Пишу большую вещь». Надо думать, это и было «Послание евангелисту Демьяну».
Обычно в письмах Есенин указывал, над чем сейчас работает. Здесь вещь не названа, нигде о ней не упоминал. Но с полной уверенностью можно сказать, что черновой вариант «Послания…» он не мог не показать, выйдя из больницы, Петру Ивановичу. И было это между 20–25 мая. Какой резонанс произвело «Послание…», показали дальнейшие события.
Петр Иванович Чагин мог принять выпад, содержащийся в «Послании…», не только на счет Демьяна, но и на свой счет. Почему? Потому что ленинское завещание — «отделить религию от народа» — было обязательной политической задачей для каждого члена партии. Есенинское «Послание…» перечеркивало все «хорошее», что уже намечалось в есенинской поэзии и что поторопился в хвалебной статье отметить Чагин. Как ни болен был Есенин, кощунственное произведение Д. Бедного не могло оставить его равнодушным.
Ни одного есенинского стихотворения не напечатал главный редактор «Правды» Николай Бухарин на страницах центральной большевистской газеты, а бездарными, пошлейшими опусами не постыдился начинять газету в течение двух месяцев. Есенин воспринял «Новый завет Демьяна» как позор молодой советской литературы:
Ведь там, за рубежом, прочтя твои «стихи». Небось, злорадствуют российские кликуши: — Еще тарелочку Демьяновой ухи. Соседушка, мой свет, пожалуйста, покушай!
Мог ли Есенин оставаться бесстрастным и равнодушным, когда новые фарисеи начали глумиться над Христом и вновь распинать его? Понимал ли Есенин, чем для него обернется это «Послание…»? Понимал ли, под какой удар ставит себя? Да и Чагина тоже? По долгу службы Чагин обязан был доносить — докладывать обо всем. Этого требовал Устав. Этого требовал Ленин: «Мы страдаем от недоносительства». Недоносительство строго каралось. Я не берусь рассматривать кодекс чести большевистской морали, вся страна была повязана слежкой и доносами.
Есенин не мог не знать о доносителях, думаю, что его об этом информировали не только друзья и подруги. Ивана Приблудного он разоблачил прежде полученной информации от Галины Бениславской (см. ее последнее письмо к Есенину).
Из жизненной крестьянской морали Есенин вынес свой кодекс чести. Друзьям он прощал многие пороки: и попойки на дармовщину, и желание поживиться за чужой счет, и вранье, и сплетни, даже зависть и мордобой. Но доносы не прощал никому. В Москве ему негде было жить, но уходил он сразу, безоглядно под каким-нибудь нелепым предлогом — предпочитал скитаться, как неприкаянный. Якобы обиделся на Мариенгофа, что не его первым напечатал в журнале. У Бениславской стал «делить столы и стулья — это мол мои, но пускай постоят», чем особенно оскорбил ее. Ничего лучше не нашел, как приревновать Чагина к Толстой.