Наученные горьким опытом двух атак, после которых на мостовой обеих улиц улеглось до сотни трупов в турецких мундирах, турки вели лишь редкий беспокоящий огонь, который становился всё слабее. И дело не в том, что аскеры этого табора были вынуждены экономить боеприпасы: просто то один, то другой, воровато оглядевшись по сторонам и вслушиваясь в нарастающий грохот приближающегося со стороны Галаты и Золотого Рога боя потихоньку отползал в сторонку и, убедившись, что этот манёвр остался незамеченным, устремлялся к восточной окраине Истамбула. Главным желанием таких аскеров было найти если не лодку, так плот, если не плот — так бочку или бревно, да вообще — любой предмет, могущий основательно держаться на воде, чтобы с его помощью перебраться на азиатский берег пролива — в Скутари. Некоторые из них оставляли прямо на улице оружие, сдирали снаряжение, чтобы было легче плыть, но большинство не спешило расставаться с винтовками: не желая защищать до последнего патрона явно проигрываемое дело султана Мехмеда Пятого, они считали само собой разумеющимся, что оружие послужит им самим как для спасения шкур (проще отнять вожделенную лодку у рыбака грека, нежели просить или тем более покупать её), так и для дальнейшей добычи пропитания — но уже не в качестве воина султана, а в качестве «ночного бека» — разбойника-кочи.
Отсеченные от главных сил русского десанта моряки Очаковского батальона имели весьма вероятный шанс дождаться подхода своих товарищей-пехотинцев, высадившихся второй волной десанта. Однако с той минуты, когда первые шестнадцативесельные барказы с транспорта «Херсон» ткнулись в каменную облицовку берега и десантники, подсаживая друг дружку начали карабкаться на берег, по которому лишь десять минут назад прошёл металлический смерч снарядов миноносцев огневого сопровождения, а в отдалении сотрясалась земля и взлетали ввысь от ударов главных калибров броненосцев камни и балки казарм, морякам пришлось преодолеть уже немало трудных рубежей. И почти каждый рубеж приходилось метить кровью раненых, усыпать десятками и сотнями стреляных гильз и зачастую оставлять там, как безмолвных «линейных» этого наступающего «последнего парада», тела своих товарищей, с которыми лишь немногим больше суток назад вместе шли из казарм флотского экипажа на погрузку к мобилизованным на военную службу доброфлотовским судам.
И всё-таки они пробились почти к сердцу вражеской столицы — сорок два моряка, сорок два добровольца, записавшиеся в только что созданный морской пехоты батальон в первые же дни его формирования после объявления войны. Они были разными: и молоденький матрос второй статьи Мищенко, с Полтавщины, до призыва во флот и не думавший, что когда-нибудь увидит море, и задержанный увольнением георгиевский кавалер Михаил Карпович Булавка, начавший службу еще на ставшем легендарном «Варяге», а весной 1904 года переведённый в Тридцать седьмой флотский экипаж, и кондуктор Владимир Степанов — «гроза разгильдяев», и лейтенант Сергей Гофман — один из немногих флотских офицеров, имеющих Высочайше пожалованные часы с надписью «За отличную стрельбу из пулемёта», и остальные тридцать восемь, которые всё-таки за прошедшие с минуты высадки часы дошли до последнего рубежа атаки, и несмотря ни на что не собирались с него уходить…