[68], свойственная кухням, не может продолжаться вечно. Эти халтурные звериные блюда указывают на провалы более глубокие, на некий нераспознанный недуг, который теперь, возможно, слишком поздно лечить, на трещину, уже проходящую через центр земли…
— Ням-ням, — говорит Биббьена, набирая третью пригоршню маленьких сластей, покрытых глазурью.
— Мм-хм.
Довицио поглощает дыню.
Троица покидает кухни в приподнятом расположении духа, едва ли не в забытье. Лев выступает в роли туго натянутой струны между своими кардиналами, мурлыча мелодию, которую на прошлой неделе Джан Мария сочинил для его любимой присказки, Il grasso porco di cattivo umore[69], которую все повторяют применительно к нему. Любимая его строфа — это та, в которой ловкий либреттист находит пять точных рифм для слова occhiata[70], которое выламывается из размера. Лев ценит изящество. Они втроем шагают бок о бок по коридорам, занятым биваками, и Лев вполне доволен тем, что идет в центре, над канавкой, из-за чего вынужден широко расставлять ноги, меж тем как его спутники грубовато-добродушно разглагольствуют о завтрашнем ожидаемом изобилии. Выясняется, что Довицио раздобыл гондолы, которые Лев так хотел использовать для своих соперничающих флотов, и на них прямо сейчас наносят герб Медичи — шесть шаров. Что еще более важно, ему удалось заручиться услугами «Царя Каспара и мавританцев», ансамбля, состоящего из лютни, волынки, нескольких альтов и цимбал, известного мягким исполнением и плавным диминуэндо в диапазоне от тоскливого до заупокойного. Ожидается, что они прибудут завтра, ближе к вечеру. Теперь троица бок о бок поднимается по лестнице в вестибюль, соединенный с часовней Сан-Никколо, где Лев с радостью отмечает отсутствие попрошайничающих поэтов — прежде стихотворцы там так и кишели. Отлучились на обед, предполагает он. У Довицио для Льва припасен сюрприз, и тот пытается вовлечь его в игру — заставить угадать, что это такое.
— Ты написал пьесу, чтобы сыграть ее завтра, в которой я буду изображать своего давнего тезку, Льва Первого, а дофин Франции исполнит роль Аттилы. Я останавливаю его наступление у Минчо, после чего триумфально возвращаюсь в Рим, где меня обожают вплоть до смерти, — сцена ее трогательна, но свободна от сентиментальности. Мой уход на небеса сопровождается мелодичной заупокойной песнью, исполняемой на барабанах из козьих шкур, — наудачу говорит Лев.
Он бренчит и тренькает между ними, его жалобный дискант поднимается, а затем понижается, когда Довицио сообщает ему, что догадка его неверна и что дофина Франции, насколько ему известно, пока вообще нет на свете.