— Совершенство? Что ж, Довицио, я совсем не уверен, что сумел бы додуматься до такого определения без твоей помощи. Взять, к примеру, его бороду…
— Спутанную, неухоженную, неровно подстриженную, если подстриженную вообще, грязную и, ко всему прочему, вероятно, кишащую вшами.
— Да, и он очень исхудал, едва ли не изнурен. Что до его лохмотьев, то давай договоримся на них не задерживаться.
— Их грязь и вонь побуждают меня всецело разделить ваше мнение. Давайте обойдем их молчанием и двинемся к резко выраженному хрипу в легких или, если вам будет угодно, к кашлю, который, кажется, сопровождает малейшее его движение, или…
— Может быть, позже, — перебивает Лев, поскольку смутное любопытство теперь сильнее тающего удовольствия от диалога. — Теперь мне хотелось бы знать, кто он такой.
— Это один из просителей, — отвечает Довицио, меча в Биббьену быструю заговорщицкую ухмылку. — Я нашел его сегодня утром у ворот двора Сан-Дамазо.
Старик, который до сих пор не показывал, что интересуется их словами или вообще их слышит, отрывает от губ миску и осторожно ставит ее на скамью. Он, однако, не меняет выражения лица и не поворачивается, чтобы посмотреть на троицу, сгрудившуюся в узком дверном проеме, чтобы его рассмотреть. Вместо этого он складывает руки у себя на коленях и устремляет взгляд на стену напротив.
Лев хмурится. Не то чтобы ему неприятно время от времени обнаруживать, что кто-то относится к нему без должного почтения. Нет, он не расстроен, но, вероятно, озадачен отсутствием у старика какого-либо любопытства, а также тем, что скрывается за этой демонстрацией. Они явно потешаются над ним, но как именно? Лев чувствует, что терпение его иссякает.
— Ума не приложу, Довицио, в чем ваш интерес к этому седобородому старику. Зачем он здесь?
— Мой интерес? Это ваш интерес, ваше святейшество.
При этом Биббьена не может удержаться от смешливого фырка. Лев вот-вот выйдет из себя. Сегодня был нелегкий день… Потом его осеняет. Эта грязь. Эти лохмотья. Вся эта болтовня насчет «сюрприза»… Так, понятно. Он глубокомысленно кивает и поворачивается к ним двоим, расправляя плечи так, чтобы каждый из них мог по-дружески взять его под руку. Что они и делают.
— Это, — провозглашает он с абсолютной, фатальной убежденностью, — Россерус.
Секунду они глазеют на него с застывшими лицами. Потом оттаивают и начинают смеяться: за серией носовых взрывов следуют несколько полузадушенных иканий, быстро переходящих в громогласные раскаты хохота — до боли в боках. Вскоре Биббьена уже должен прислониться к стене, чтобы удержаться на ногах. Довицио вынужден сесть, неважно, стена там или не стена.