На следующее утро я увидел ее в ночной сорочке за кухонным столом. Большую часть денег она разложила в маленькие пакетики и теперь пересчитывала остаток, меня поразило, с какой ловкостью ее пальцы перебирают купюры.
— Да, — засмеялась она, заметив мой удивленный взгляд, — в свое время мы здорово наловчились считать деньги, а тот, кто считал быстрее всех, назывался передовиком.
— Вы будете работать?
— Здесь почти сто тысяч марок. Я представлю вам отчет по каждому пфеннигу.
Она протянула мне маленькую серую книжечку:
— Это я нашла среди денег.
Это был загранпаспорт Германского рейха. Я раскрыл его и обнаружил фотографию. Паспорт был выписан на имя Урсулы Сары Брок, родившейся 10 октября 1911 года. На запись была поставлена украшенная завитушками буква J.[14] Я понял, что вместе с деньгами Шулер оставил мне некий знак. И я растерялся. Полистал паспорт, повертел его в руках и сунул в карман.
Обратно я поехал по автобану. Хотелось спокойно плыть в общем потоке, не следя за дорогой и не уворачиваясь от встречных машин, мне надо было хорошенько подумать.
Кто такая Урсула Брок? Если она еще жива, то это очень старая дама, навряд ли она могла смертельно напугать Шулера. Может, его напугал Самарин или его люди… К предыдущим вопросам добавился вопрос, почему же тогда они не отобрали у него деньги сразу. А может, Велькер, который начал отмывать деньги позже, если, конечно, он их отмывает… Нет, даже если бы я смог доказать, что сегодня Велькер отмывает деньги, из этого никак не вытекает, что именно он внушил Шулеру безудержный страх. Или Велькер уже знал, что ему в наследство перейдет бизнес отмывавшего деньги Самарина, и опасался, что ненасытное любопытство Шулера в конце концов увенчается успехом?
Я ехал по правой полосе среди грузовиков, пожилых супружеских пар в стареньких «фордах» и «опелях», среди поляков в дребезжащих колымагах, оставляющих за собой облака выхлопных газов, и среди неунывающих коммунистов в «трабантах» пастельных тонов. Иногда, когда меня обдавало особенно вонючим выхлопом, я перебирался на левую полосу и обгонял грузовики, поляков и коммунистов, пока не находил старую супружескую пару, за которой и пристраивался. В заднем окне одной машины царственно расположился преисполненный глубокомыслия и печали пластмассовый пес, качая головой вправо-влево и вверх-вниз.
Появление темного «сааба» на Шлоссплац в Шветцингене и замена Веры Сободы на Карла-Хайнца Ульбриха — в конце концов, это такие пустяки, что я и сам недоумевал, за что же я все-таки ополчился против Велькера. Завидую его богатству, банку, дому, детям? Простоте, с которой он всего достиг и продолжает достигать больше и больше? Легкости, с которой он идет по жизни? Способности отмахиваться от всего плохого, что с ним происходит и что он сам творит? Не проснулась ли во мне старческая зависть к молодежи? Военного и послевоенного поколения к поколению эпохи экономического чуда? Виновного к безвинному? Уж не гложет ли меня мысль, что, убив Самарина и ранив Нэгельсбаха, он вышел сухим из воды? Что, в отличие от него, я не умею чувствовать себя ни в чем не повинным и ни к чему не причастным?