— Ну чего ты? Чего?… Кто ты есть? — вяло проговорил Никушев. — Чего вопишь?
— Сейчас я твой командир. Выполняй приказ!
Завьялов побрел по воде в глубину отсека, к торпедному аппарату. За спиной у него раздалось кряхтенье, вздох, потом плеск воды.
— Ну, чего делать-то, командир? — спросил плаксиво Никушев.
Не обращая внимания на его тон, Завьялов приказал:
— Проверьте клинкеты и сальники на переборке. Где можно, останавливайте течь…
Тот, не дослушав, повернулся и пошел обратно. Завьялов вернул его:
— Повторите приказание, товарищ краснофлотец!
На этот раз Никушев повиновался. От переборки послышались шелест, всплески. Никушев что-то зло шептал, затем спросил:
— Чем сальники-то затыкать?…
— Подручными средствами, — не растерялся Завьялов. — Простыни примени.
Они работали молча: один боялся пожалеть, сорваться со взятого тона, другой вначале злился лютой злобой, кричал в уме обидные слова, но скоро поостыл, успокоился. Оба не верили в нужность своей работы и все же выполняли ее. Ледяная вода и недостаток кислорода изматывали их, однако в работе время шло быстрее, незаметнее, а главное — пропало ощущение беспомощности перед неотвратимым. Они часто отдыхали. Сидели, поджав под себя озябшие ноги. Чуть отогревшись, не сговариваясь, поднимались и снова шли в темноту.
Когда все, что наметил Завьялов, было сделано, они уложили снятые приборы на нижнюю койку, а сами забрались на верхнюю и улеглись, тесно прижавшись друг к дружке. Никушев дрожал, зубы его звонко цокали, выбивая дробь. Но он больше не стонал и не плакал.
— Умаялся, Санек? — спросил Завьялов.
Никушев заворочался.
— Покурить бы хоть напоследок.
— Ты это брось… “напоследок”. Выберемся — натабачишься.
— Ладно уж, это я так, — согласился вдруг Никушев. — Табаку все одно ни крошки. — И насмешливо протянул: — А из тебя, Гриша, добрый бы командир…
Он не договорил, застыл с открытым ртом, весь подавшись к кормовой переборке.
— Что? — тихо спросил Завьялов. Не дождавшись ответа, закричал: — Что ты? Что?
— Он… пришел… — задыхаясь, прошептал Никушев.
Отбросив одеяло, они спрыгнули на палубу. Все их чувства были обострены до предела. Плеск воды, удары капели, стук собственного сердца болью отдавались в мозгу. Каждая его клетка протестовала против этой тяжкой, непереносимой пытки ожиданием.
Раздался шорох в торпедном аппарате, у самой переборки. Никушев упал на колени в воду, прижался ухом к трубе. В следующее мгновение он снова вскочил, разбрызгивая воду. Метнулся в глубину отсека, потом назад и, выкрикивая что то неразборчивое, забарабанил кулаками по торпедному аппарату.