— Жить можно, — заключил Золин, окончив осмотр.
— Можно, — согласился с ним Лучинков и добавил: — Только зачем нас сюда поставили? Отколя здесь танкам-то взяться?
— Да, действительно, — усмехнулся Золин. — Танкам неоткуда взяться. На обрыв им не забраться, справа высота. Взводный, конечно, догадался, нечего сказать.
— Ну да не нам судить, — поморщился Лучинков.
— Зато нам воевать, — серьезно заметил Золин. — Кто его просил станкач отсюда снимать? Прежний-то командир, поди, не глупее его был.
— Что за недоверие начальству? — раздался за их спинами чей-то голос.
Лучинков с Золиным резко обернулись — перед ними был старшина Кутейкин.
— В чем дело, спрашиваю? — пояснил старшина, глядя на замерших от неожиданности бронебойщиков.
— Да вот, — стал объяснять Лучинков. — Взводный приказал нам сюды, а мы с дядей Федей думаем, что нам тут не место.
— Думают за вас другие, — усмехнулся Кутейкин. — А ваше дело — все исполнять в точности.
— Право, Тимофей, — вмешался Золин. — Ни на черта мы здесь не нужны. Посоветуй лейтенанту — пусть обратно станкач поставит. Танкам сюда не влезть, а пехоту бронебойкой не остановишь.
— Эх как рассуждаешь! — Кутейкин покачал головой, потом с благодетельным видом сказал: — Ладно уж, переговорю.
— Спасибо, Тимофей, — поблагодарил Золин и, будто оправдываясь, добавил: — Я ведь не об себе пекусь, не за свою шкуру. Это просто с тактической точки зрения неверно, потому и говорю так.
— Да скажу, скажу, тактик, — заверил Кутейкин.
— На том и спасибо. — Золин протянул руку старшине.
Тот пожал протянутую руку и, пригибаясь, отправился дальше по траншее.
— Хорошо ли лейтенанту на недостатки указывать? — с сомнением сказал Лучинков, глядя вслед удалявшемуся Кутейкину.
— Ничего, — успокоил его Золин. — Оно для укрепления обороны делается.
Решив, что против такого довода не попрешь, Лучинков сел на дно окопа и, прислонившись к его стенке, замолчал.
После ухода Полесьева Егорьев с Пастуховым еще некоторое время находились в блиндаже. Вскоре пришел Дрозд, и Пастухов отправился с ним, как он выразился, «людишек расставлять».
Егорьев остался в блиндаже один. Через пулеметную амбразуру проникали внутрь солнечные лучи. С минуту он смотрел, как медленно летает в их полосе бесчисленное множество пылинок, которые, казалось, спешат поскорее покинуть ее, но на смену им приходят все новые и новые, и оттого создается впечатление, будто они, попав в какую-то странную западню, никак не могут из нее выбраться. Егорьев сощурил глаза, стараясь разглядеть такие же пылинки по всему блиндажу. Но нет, их было заметно лишь в струившемся сквозь щель солнечном свете. Постоянно двигаясь в его лучах, они создавали такое впечатление, словно это не солнце вовсе проникает в блиндаж, а какой-то клубящийся туман. Картина получалась прямо-таки сказочная. Егорьев невольно улыбнулся этой мысли. Потом шагнул к столу, взял стоявшую на нем снарядную гильзу, приспособленную под светильник, побултыхал в ней керосином и положил гильзу-светильник на прежнее место, снова подошел к амбразуре, пытаясь разглядеть сквозь нее, что находится впереди. Однако впереди все было сокрыто яркими лучами, бившими прямо в лицо смотревшему. Егорьев зажмурил глаза, потер их кулаками и сел на койку. Мысли его были невеселыми. Не без приключений добравшись до фронта, все это время желая поскорее попасть на передний край, он вдруг опять оказывается лишним. Командовать ему здесь нечем и некем, и обещание Полесьева относительно его должности звучит не иначе как «ладно уж, пристроим». А его не надо пристраивать, он такой же офицер, как и другие, ничем не хуже остальных командиров взводов, того же Пастухова.