С презрением посмотрев на разглагольствовавшего следователя, Еланин отвернулся к стене. Тот, красочно закончив свою разоблачительную речь, пододвинул к Еланину уже заранее отпечатанный на машинке лист, тоном сочувственным и проникновенным, но в то же время и выражающим уверенность в том, что, дескать, виноват — надо отвечать, ничего не поделаешь, закон есть закон, произнес:
— Подпишите, товарищ подполковник, вам же легче будет, снимете с души лишние грехи.
Еланин повернулся в сторону следователя и, глядя прямо в его застывшие в ожидании глаза, отделяя каждое слово, сказал:
— Ну и сволочь же ты.
Следователь отошел от стола, выпрямился, с достоинством застегнул воротник гимнастерки.
— Что ж, придется поговорить с вами по-другому…
Через полчаса Еланина, избитого и окровавленного, в клочьями висевшей гимнастерке и изорванных брюках, протащили под руки, сдирая по бетонному полу коридора кожу с босых ног, двое охранников и, швырнув в общую камеру, захлопнули гулко стукнувшую за ними железную дверь.
И потянулись самые страшные в жизни подполковника дни. Несколько раз его вызывали на допрос и каждый раз доставляли в камеру в том же виде, что и в первый день его пребывания здесь. И на каждом допросе Еланин, скорчившись на полу под градом ударов и накрепко сжимая кулаки, доведенный почти до бессознательного состояния, упорно держался за колотившуюся в голове мысль, ставшую тогда смыслом его существования, — не подписать ничего. Сколько продолжался этот кошмар с каждодневными избиениями, сказать трудно — подполковник вскоре потерял счет дням. Но продлись он еще хоть немного, и Еланин был бы забит до смерти.
На смену одной пытке приходит другая. Так случилось и с подполковником. Неожиданно его вдруг перестали вызывать на допросы. Сначала он был несказанно рад этой представившейся возможности не быть битым каждый день, но вскоре его стала мучить неизвестность. О нем, казалось, забыли. Из камеры, где он находился, постоянно кого-то водили на допросы, кто-то не возвращался совсем, он же, подполковник Еланин, перестал вдруг интересовать всех. Так продолжалось месяц, два. За это время Еланин многое и о многом передумал; но томящая, угнетающая неизвестность за свою судьбу ни на миг не оставляла его. Она росла с каждым днем, захватывая постепенно все его существо, превращая Еланина в доведенный до душевного изнеможения комок нервов. Временами ему казалось, что он сходит с ума. Он ложился на бетонный пол, закрывал глаза, и его трясло, как в лихорадке.
И вдруг, как гром среди ясного неба, сообщение об освобождении. Не знал, да и не мог знать подполковник Еланин в то морозное ноябрьское утро, кому был обязан своим избавлением. А он, этот избавитель, был рядом, в этом же учреждении и в том же качестве, что и Еланин всего несколько часов назад. И уж конечно, не догадывался подполковник, выходя из кабинета следователя и впервые за долгое время не слыша за собой тяжелых шагов и постоянных окриков держать руки за спиной, что он, все тот же избавитель, всего в нескольких шагах от него за стенкой, в соседнем кабинете, и что этот избавитель начальник штаба, или, как здесь принято обо всех заключенных говорить с приставкой «бывший», бывший начальник штаба их дивизии майор Глянцев.