Три раза прокатилось эхо, и когда оно совсем затихло, умерло в глухих ущельях, снизу донесся тихий гул моторов: по дороге снова пошли войска.
Вот когда навалились на Ивана слабость и боль. И горы стали вроде бы вдвое круче, и дорога до оставленной на тропе лошаденки вдвое длиннее.
— В госпиталь тебе надо бы, в тыл, — сказал Григорий, помогая Ивану подняться на очередной скальный уступ.
— Отойду как-нибудь. Да и где теперь тыл, где госпиталь? — Он повел рукой, показывая на морскую ширь, дыбом вставшую на полнеба.
Снова явственно, словно сам был там, вблизи, увидел Иван все круче вздымающуюся палубу тонущего судна и раненых на носилках, словно с горки съезжающих в разверстую пасть морской пучины. И он оттолкнул протянутые к нему руки, сжав зубы, полез на скалу.
Дорога укачивала. Надо было заснуть, надо было обязательно подремать хотя бы полчаса, но едва командарм закрывал глаза и расслаблялся, как накатывали тягостные мысли о вчерашнем, о завтрашнем. Не было минуты, чтобы не билась мысль в замысловатой паутине, зыбкими мостиками соединяющей настоящее с будущим, прожитое с настоящим, будущее с прошлым. И не мог он уйти от этого, потому что каждое сегодняшнее его решение зависело от вчерашних событий. Но и казавшееся правильным и решенным вчерашнее часто переоценивалось, и эти переоцененные факты тоже следовало учитывать, чтобы новые решения были правильными, чтобы завтра не пришлось расплачиваться кровью за сегодняшние ошибки.
Колонна полевого управления армии шла по извилистой дороге компактным клином. Грузовики, повозки, разрозненные группы спешивших к Севастополю подразделений расступались, съезжали на узкие обочины, чтобы пропустить штабные машины. Тысячи глаз провожали их — восторженных, горящих любопытством, но больше ничего не выражающих, устало прикрытых веками. Командарм искал в этом калейдоскопе глаз ожесточенные, осуждающие, и не находил. Все или, во всяком случае, многие понимали: не в тыл, на восток, спешат штабные машины, а на запад, в самое пекло, вроде как в добровольное окружение. Это кажущееся командарму всеобщее понимание успокаивало его, снимало с души камень, который он сам в раздумьях своих взваливал на себя.
Только один раз на коротком привале словно кнутом ударила фраза: «Начальство бежит!» Петров резко оглянулся, шагнул к съехавшей на обочину повозке, из-за которой донеслась фраза, и вдруг услышал насмешливое: «Куда бежать-то, дура голова? Разбираться надо. В Севастополе теперь главный фронт, там, а не тут, где ты портянки перематываешь…»