Дорога цвета собаки (Гвелесиани) - страница 12

2

Инерция прежней жизни еще жила в Годаре. Однако все кругом было присыпано пеплом. Предвкушение схватки с врагом давало ощущение собственной значительности, что подкреплялось союзничеством великого солнца, которое шествовало высоко над головою вровень - всегда, даже искушая избытком света. Физических сил хватило бы еще на то, чтобы валить каждый день по быку. Он словно вернулся в отрочество, когда мечта посвятить жизнь счастью общества и свято верил в его непорочность, но вернулся иным, скорее постаревшим, чем возмужавшим. Поздний юношеский вопрос:"А изменят ли хоть что-нибудь в мире мои старания?" сменился решением делать то, что зависит только от него. Впереди была достойная цель, решающий привал на пути, который струился раньше, как песок в морскую пучину. Бесполезный бег был остановлен. Но не чувствовал Годар в себе света, особенно в пору бессонницы, когда под брезентом палатки - эфемерной перегородкой между ночью и днем - сходила пена с его вожделений, облезала парадная позолота. Вспоминая себя в двух составах войска, он нигде не видел в такие минуты своей пользы - всюду он был неуместен, зачем-то мешался под ногами, огорчался и радовался как бы сам по себе и сам для себя, по ничтожным поводам. После двух таких ночей Годар стал тщательнее следить за обмундированием, бриться, как и Мартин, каждое утро, а не через день, как раньше. Выкроил он время и для регулярного ухода за конем - без внутренних ссылок на отсутствие настроения. Тем более, что с Мартином они стали говорить реже, потому что встречались, в местах, где гряда холмов, поделившая пополам территорию, на которой искали дракона, прерывалась ненадолго равниной. Обычно Годар, заметив прогалину в кряже, перебирался на территорию Мартина и они делали привал. Или просто обменивались впечатлениями. Либо, продолжая двигаться каждый своей тропой, приветствовали друг друга издали. Обе стороны разделенной дороги отличались одинаковой проходимостью, поэтому шли они не видя друг друга, вровень. Если же Годар обгонял Зеленого витязя, то дожидался того у перевала. Мартин, однако, опередив его, задерживался не часто. И никогда не приходил на его половину дороги. Однажды Годар, будучи уверен, что шел с опережением, прождал его возле расступившихся холмов дольше обычного, а когда, забеспокоившись, перешел по ту сторону кряжа, заметил Зеленого витязя впереди, недалече. Привалившись плечом к валуну, тот делал записи в блокноте. Значит, он нарочно обогнал его, чтобы выиграть время для привала в одиночестве. Годар заподозрил, что Аризонский избегает его. А еще Годара преследовала мысль о том, что тот стремится оградить его, как ненадежного, от схватки с драконом. Этот вывод он сделал после того, как Мартин, предупредив его ближе к вечеру об отлучке, исчез до самой ночи, вернувшись же, обронил с натянутой улыбкой что-то насчет интуиции и зрительного обмана. Если Мартин предчувствовал в том день встречу с драконом, в местности, куда отправился один, то почему не позвал его? Годар хотел бы, чтобы Зеленый витязь располагал его жизнью как своей. Нет-нет, да и закрадывалась в голову обескураживающая мысль о том, что нет в его жизни ничего полезного для Мартина, такого, чем бы стоило располагать. Что их дружба жива только на одной половине - в сердце Годара. Что не искупить ему даже кровью своего опрометчивого поступка, потому что кровь его прольется бесполезно. Сколько Годар не ломал голову над тем, какую жертву принести Мартину, ничего из его затей не подходило к реальности - все, казалось ему, было у Мартина. Нечего Годару было дать Зеленому витязю. Тот был сам себе и другом, и учителем, и оруженосцем. Опять пришел Годар к выводу, что единственно-необходимая жертва, которую он может принести Аризонскому, заключается в том, чтобы освободить того от своего присутствия, удалиться, попрощавшись, якобы в сторону Холмогорья Посвященных, а на самом деле - в глубину степи, по следам других беглецов. Но как раз на эту жертву Годар не находил в себе силы. Он был слишком привязан к Мартину и захвачен его идеями и целями, продолжая однако, внутренне многому сопротивляться. Годар был достаточно посвящен в мысли Мартина и считал, что научился угадывать чувства, которые вызывают у друга то или иное действие, слово, поступок. Все вместе - мысль и чувства Мартина по каждому конкретному поводу - Годар называл порывом ветра. Каждый подмеченный порыв, адресованный вовсе не ему, Годар невольно примерял к своему ужасному поступку и - содрогался. Порой ему хотелось попросить Мартина, чтобы тот так не думал, ведь все произошло не совсем так, как ему представилось. Но Годар молчал и все чаще, спотыкаясь о мысли Мартина, думал о себе мыслями Мартина, чувствовал его чувствами. Существование рядом с другом в которого он сумел единожды не поверить превратилось в непрерывный самосуд. Это усугублялось тем, что на протяжении дня Годар делал несколько ошеломительных открытий. Отсчет открытий, расширивших его представления о личности друга, начался с минуты, когда Мартин в ответ на его полушутливый вопрос о том, каким указом начнет будущий король Мартин I свое правление, пожал плечами и простодушно ответил (это было в первый день продвижения по Зоне дракона): - Не знаю. Королем мне не бывать. Если ты имеешь ввиду заманчивое предложение Кевина, то я решил не принимать его к сведению еще в Скире. Сказав это, Мартин почему-то осекся и, взглянув с тревогой Годару в глаза, продолжил тему голосом, в котором затаился неразгаданный порыв ветра: - Я посчитал, что есть вещи которые друзья не делят. Среди таковых престол, рука принцессы. И потом: не стоит убивать за награду. Как ни крути - мы все-таки готовим убийство. А ты как думаешь? - Я тоже так решил. И зафиксировал вчера решение у почтенного Сильвестра, - признался обнадеженный Годар. Он был рад, что их решения идентичны. Однако, рассказав о своей поездке, добавил: - Но зачем тебе отказываться от руки Адрионы - ведь ты любишь ее. Перемени решение, Мартин. - Зря ты ездил к Посвещенным, - сказал печально Мартин. - Зачем тебе нужно было удостоверять решение? Разве бы я не поверил твоему слову? У Годара испортилось настроение. - Я боялся, что ты не поверишь мне после того, что произошло тогда. - Но я верю. Верю тебе. Всегда, - в голосе Мартина сквозила обида, а Годар расслышал только осуждение. И сник окончательно. - Мне кажется, ты никогда не простишь меня, - промолвил он, стушевавшись. - Но ведь если мы вместе, значит, все в порядке, - заметил Мартин. Ветер в узде его голоса прояснился, потеплел, - только уточни, пожалуйста, - ты говоришь о прощении или о снисхождении? Простить - не значит смириться. - О понимании, только о понимании! - пылко возразил Годар. - ты ничего не сделал, чтобы понять, почему я так поступил. - Разберись с собой, Годар, - сухо посоветовал Мартин. Этой фразой он потом не раз обрывал их разговоры, которые все чаще принимали характер затяжных споров. Зачинщиком в спорах выступал Годар. "Все осталось по-прежнему. Я верю в тебя", - говорили уста Мартина, а взор его туманился, когда на лице Годара отражалось сомнение. И Годар не просто верил Мартину - он не смел ему не верить, не позволял себе не верить: ноющая рана в его груди хранила память о каждом движении раненой им птицы - душе Мартина. Он чувствовал, что каждая капля недоверия подтачивает ее силы - как бы она не крепилась и не пряталась теперь от Годара. Но не следовали, никак не следовали вера и прощение из того, что он знал об убеждениях Мартина! Первый серьезный разговор случился на вторые сутки передвижения по Зоне дракона, когда из утренних радионовостей из Скира они узнали о роспуске нынешнего состава войска. Никого не арестовали. Просто приказали вернуть всем воинские удостоверения - в созданный срочно Гражданский комиссариат или в один из участков полиции в любом населенном пункте. Поводом к расформированию послужило уличение нескольких офицеров в спекуляции шелком, предназначенном на казенные нужды. "Нашелся яд и для самого живучего в истории королевского войска состава - имя яду было "коррупция", - патетично константировал диктор. Мартин, умеющий понимать подтекст Скирских властей, сказал, что король испугался, что он не хочет искушать дракона. Роспуск войска обязывает их прервать продвижение к Безымянному озеру и вернуться если не в Скир, то в ближайшую деревню. Король, вероятней всего отказал им в поддержке, иначе бы сохранил нынешний состав до конца их похода. - Я уже бросил вызов дракону и буду действовать вопреки воле короля, сказал Мартин категорично, как отрезал. К Годару он в этот момент повернулся полубоком и ни о чем не спрашивал. Однако Годар почувствовал, будто птица робко коснулась его груди слабым, невыверенным движением. Он встрепенулся, нежданно обнадеженный, и, кажется, помешал своей неуклюжестью возвращению... - Я поступлю так же, хоть ты и не одобряешь мой выбор, - к первой части фразы подтолкнула Годара его Белая собака, а вторую же вложила в уста Черная, которая не отказывала себе в праве голоса даже в минуты торжества сестры. Такие фразы срывались у Годара все чаще. Мартин, не поворачиваясь, сухо спросил: - Какой выбор? - Тебе не нравится, что я упрямо хочу драться, несмотря на неподготовленность, не так ли? Разве ты не отозвал бы меня в Скир на месте короля? - Я слишком честен сам с собой, чтобы допускать околичности. Ты сделал выбор и я его уважаю, хотя и считаю поспешным. Но в твоем выборе есть доля моего участия. И я, как могу, несу за него ответственность. - Все правильно. Это и есть признак того, что ты считаешь меня ненадежным. - Это признак моей теплоты к тебе, Годар. Не понимаю, почему ты каждый раз решаешь вопрос о доверии ко мне снова и снова? - Что ты! Вопрос о доверии решенный. Я как раз хорошо вижу твое великодушие. Но я хотел бы, чтобы ты увидел логичность моего пути. Тогда бы я не казался тебе безнадежным неудачником, которого следует щадить. Прости, что напоминаю, но в тот день, когда ты уехал и не оглянулся, я сделал зигзаг. Тебе мой зигзаг показался таким же противоестественным, как мне - твоя манера приближаться к другу спиной. Я очень подвел тебя. Но сделал из своей ошибки оргвыводы. Мне кажется, как ни кощунственно звучит это сейчас, после известий из Скира, эта страшная ошибка помогла мне пересмотреть свою жизнь и дала наводки на будущее. Возможно, если ты увидишь свою долю вины в той истории, - а она мизерна по сравнению с моей, - то сможешь в дальнейшем изменить кое-что к лучшему. Пойми, наконец, нельзя требовать безоглядной веры. Хотя я в тебя верю безоглядно. - Разве я в чем-то упрекаю тебя, Годар? Разве чего-нибудь требую? - Нет. Но ты не хочешь пересмотреть ценники, которые расставил у человеческих поступков чисто умозрительно. - Но ведь я оплачиваю счета. Если я и требую, то, клянусь: не больше, чем с себя. Король вот решил, что чистота моего имени - цена за отказ от схватки с драконом. Он пробует шантажировать меня. Так поступают те, кто не знают моего конечного пункта. - И каков твой конечный пункт? - спросил Годар, недобро усмехнувшись. Ибо в глубине души считал, что среди черт присущих Черной собаке Мартина, главная - чрезмерная привязанность к чистоте своего образа. Мартин сердито бросил, покосившись на него, свою патетичную формулировку: - Стать Человеком. - Недурно, - заметил Годар, не скрывая сарказма. - А если этот Человек не более как образ и подобие тебя? Неординарная личность, поднявшаяся над обществом своего времени? Разве король провинциальной Суэнии виноват, что не может разглядеть и оценить твоей высоты? Тем более, что исключительность сочетается у тебя с причудливыми поступками, когда ты не хочешь заметить, как обескураживают они идущего следом. - Возможно, я выше других, - пылко возразил Мартин, - возможно, что у каждого - своя стартовая площадка, хоть я и думал совсем недавно, будто все мы одинаковы. Возможно, я и сейчас продолжаю думать о людях лучше, чем они того заслуживают. Но я не согласен с тем, что веры в честь, достоинство и дружбу - достояние исключительной личности. Я смог бы довести до пункта назначения любого, кто принял мой путь. Годар стоял напротив Мартина, как вкопанный, и усмешка не покидала его лицо, хотя слова Зеленого витязя оказывали на него магическое воздействие. Их можно было повторять, как заклинания и напасти расступались, безверие и ожесточенность, огрызаясь, пятились назад - пядь за пядью. Нестерпимо занывала пустота в груди, словно прозрачное крыло встречного воздуха нечаянно сорвало запекшегося корку. Годар внимательно посмотрел в лицо Мартину - ох, если б это он, а не ветер! Но взгляд Зеленого витязя был отсутствующий... - Суэния отвергнет тебя, как и всякое замкнутое государство, для которого самобытная личность - все равно, что раковая клетка, - сказал Годар, желая в глубине души, чтобы Мартин нашел убедительный, контрагумент. Только что Годар "защищал" короля, а теперь принялся за критику королевства. Он и сам не понимал, что с ним делается, и это в ту минуту, когда сильнее всего хотелось, чтобы Мартин протянул ему руку. - Если государству необходимо уничтожить меня, чтобы выбраться из пропасти - пускай, - сказал Мартин с несвойственной ему горячностью,- Пусть она возьмет мои силы без остатка. - может тогда я смогу быть счастливым. - Сегодняшнему королевству тебя не понять. - Пусть это звучит и нескромно, но настанет время, когда Суэния дорастет до... памяти обо мне. - А если не война, и ты не король, что ты будешь делать в Суэнии? - Я - мелиоратор. - Это не то, в чем можно раствориться без остатка. - Может быть. Конечно, мне хотелось бы большего. И если честно, то я растерян от того, что предпринял король. Но думаю, я с этим справлюсь. - Порой мне кажется, что не я, а ты - гость из будущего на этой Земле. Дай Бог, чтобы это было так, - сказал Годар со смесью скепсиса и гордости за друга. Он поймал себя на ощущении, что в его удовлетворенности от аргументов Мартина есть что-то нечестное. Не поддразнивает ли он друга, чтобы рассмотреть получше его Белую собаку? Потребность в прекрасных человеческих душах делала Годара тайным эстетствующим созерцателем. Завязывая дружбу как деликатный товарищ, он превращался со временем в утонченно-капризного деспота. Любуясь людьми, которых идеализировал, Годар позволял себе диктовать поправки, которые хотел бы внести в пленивший его образ. С Мартином дело обстояло сложнее. Все поправки, которые Годару хотелось бы внести в образ друга - еще до конца не сложившийся, не понятый, не только не прибавляли тому красоты и добра, но и создавали угрозу его счастью. Ибо с каждым новым поворотом дела или разговора Годар обнаруживал, что счастье и высота Мартина не там, где он думал намедни. А между тем его нелицеприятные комментарии смущали Мартина, сбивали того с толку. Слишком близко принимал Зеленый витязь к сердцу чьи-либо аргументы. Поймав себя на мысли, которая посещала его в Скире и о которой он почему-то забыл как раз тогда, когда должен был лишь виновато помалкивать, а именно: с Мартином нельзя говорить, как с другими - играючи, не задумываясь о воздействии сказанного, Годар измучился от угрызений совести за то, что наговорил другу уже после своего ужасного падения. Выходит, что встряска не отучила его от досаждающих привычек. А еще получалось, что Годар невольно продолжал, но затухающей, оскорблять Мартина недоверием... Зачем ему нужно было постоянно выманивать для созерцания Белую собаку Мартина, если он верил в ее живучесть? Неужели Мартин прав - неужто он снова и снова решает один и тот же вопрос? Кроме того, оказалось, что Черная собака Мартина Аризонского заключает в себе вовсе не те черты, наличие которых препологал Годар. Чистота и самоусовершенствование занимали Мартина лишь как средства к куда более серьезным и достойным целям. Аризонский верил в Человека вместо Бога, - может в этом его пресловутая Черная собака? Но разве можно считать изъяном чистосердечную веру? Чем больше приглядывался Годар к контуром Черной собаки Мартина, тем естественней становились краски мира, потому что кроме оправы, к которой он подбирал темные стекла, не было в его руках никакого другого материала. И Годар был искренне рад, когда открыл, что Черная собака друга, вероятно, так крохотна, что не стоит трудиться обнаружить ее невооруженным глазом. Но радость затопила очередная волна угрызений совести, накрывшая его на сей раз едва ли не с головой. Как же он не понял Мартина, сказав ему, будто шут Нор имитировал еще и двойника его Черной собаки! Нор имитировал Белого двойника, все остальное было грязной клеветой - без просветов в виде раздувания соломинки до бревна. То, что Годар принял к сведению бесталанную игру шута, целиком покоилось на его совести. И пока это было так, пока Годар находил в своем сердце прегрешения против Мартина, - он, как ему чувствовалось, был недостоин идти рядом с другом. Как ни хотелось ему получить настоящее прощение от Мартина, Годар знал - душа его не примет незаслуженного. Порой Мартин принимался хвалить его как прежде, и Годар сникал, потому что еще не пришло время. Он ждал признания, как манны небесной, но когда ловил на себе ободряющий взгляд Мартина, незаслуженная радость перерождалась вскоре в приступ звериной тоски, ибо не мог он позволить себе обмануть друга еще раз - обмануть хоть в самом малом. Несмотря на то, что реакция скирских властей на неповиновение двух сотенных командиров была предсказуемой, сообщение, переданное в радионовостях через сутки, потрясло своей жестокостью. В нем с удовлетворением говорилось, что все ратники расформированного накануне состава войска сдали воинские удостоверения к установленному сроку. Исключение составил бывший командир Зеленой сотни Мартин Аризонский, который бежал в истекшие сутки из страны. О Годаре в сообщении упомянуто не было, словно он не въезжал в страну вовсе. Мартин в это время возился с палаткой, спиной к трещащему в траве радио. Услышав свое имя, он выбросил папиросу и ушел на несколько шагов вперед. Годар, накрыв приемник ладонью, машинально придавил его к земле: звук высох - доносилось лишь размеренное сипение. Он повернул выключатель и почувствовал себя неловко в установившейся вдруг тишине: слишком огромной и бездонной для двоих. - Пошлите же мне хоть врага достойного! - сказал Мартин глухо, подняв лицо к солнцу. Это прозвучало, как приговор, который Годар немедленно адресовал себе. Обернувшись, Зеленый витязь добавил издали, однимиы губами: - А ведь я рос у Кевина на руках. Подойдя к Годару вплотную, он спросил - жестко, со спокойным отчаянием в голосе: - Ну почему жизнь бъется об меня, как об стену? Не я бъюсь. не я. Уже она. Чем я ей мешаю? Только что своим восклицанием Мартин аннулировал Годара, как друга. Теперь он вычеркивал из жизни себя. Он так и сказал: - Может, в конце концов, взять и уступить ей дорогу? - Ну, это ты зря, - горячо возразил Годар, - если ты и преграда, то для банальной, выродившейся части.Она и в самом деле проклятущая - эта постылая жизнь совсеми ее частями... Но ты меня не слушай. Годар замолчал, не в силах найти нужных слов.Все,что ни говорил он за последние дни Мартину, носило нравоучительный оттенок. Зеленый витязь рос в его глазах слишком быстро. Превратившись вчера из однокашника в старшего друга, сегодня он стал учителем. Душа странника по инерции сопротивлялось авторитету. Ученик позволял себе отчитывать учителя, диктовать тому, каким ему быть, чтобы ломать и выстраивать себя по нему не так скоро и болезненно. Или еще почему-либо. Годар не успевал разобраться с происходящим, хотя ни на минуту не прерывал размышлений. Мозг его бессильно ворочал уже не мыслями - каменъями беды. Вот и сейчас сердечное слово не успело сойти на уста, сбитое очередным камнем. Тяжесть заключалась в мысли, что равнина на фоне которой стоял вопрошающий Мартин, равнина со спаянными взгоръями, где небо поднималось и ниспадало пронзительно-голубым плащом, словно покоилось на плечах невидимого витязя - тоже часть Белой собаки Мартина. И он, Годар, не имеет никакого права присутствовать здесь, платя за лицезрение такой красы одними порывами сердца - даже не словами! Прекрасное навсегда приобрело для него привкус горящих маков. И если Годар не мог ничего привнести в приоткрывавшуюся жизнь, то должен был вырвать оба глаза, чтобы прекратить утонченно потреблять ее. Отвечая на свои мысли, он, потупившись, сказал: - Знаешь, я постараюсь... Да, я постараюсь. Жаль, что ты не показал свою Белую собаку всю, как она есть, раньше. Знай король тебе лучше, он бы так не поступил. Если конечно, доброжелательности в Кевине больше, чем коварства. - Я показываю, Годар, - возразил Мартин устало, - я раздаю всем фотокарточки с автографом, а мне возвращают негативы и восклицают с изумлением: "Посмотри, вот ты, оказывается, каков!". - Ты все еще не понял меня, Мартин. - Но ведь и тебе, Годар, попала в глаз соринка. Как и многим. В этом есть какая-то закономерность. Ты сам советовал мне ее отыскать. - Закономерность только одна: ты - сверхчеловек и не умещаешься в поле обычного зрения. - А может, просто глаза зашорены? - У всех? - вырвалось у Годара. Он пожалел о сказанном, как всегда, постфактум. Мартин, приняв неосторожное обощение, сказал упавшим голосом: - Раньше я думал, что люди держат меня за Дон Кихота. Но в адрес Дон Кихотов не злословят, их по-своему любят. Он отшвырнул носком сапога приемник от других вещей и заметил саркастично: - Эта штука нам больше не понадобится. Надеюсь, не достанут нас и Достоверные Источники. Как ты думаешь, нет ли осведомителей у дракона? Среди грачей, например? Во все последующие дни они продолжали одеваться строго по форме, не забывая бриться и прикрывать полами плаща шелковые ленты, когда дорогу заволакивали клубы пыли. Во время привалов Мартин садился, обычно, на прогалину в траве. Он стал весел и взял за привычку говорить с Годаром загадками. Облокатившись о голую землю и сбив на затылок шляпу, он поднимал к небу лицо с полуприкрытыми глазами. Искрящиеся капли, вскакивающие на лбу под напором солнечных лучей, стремительно скатывались по впавшим щекам к уголкам губ, где терялись, прерванные неровной улыбкой. - А не заложить ли нам в степи новый город? - сказал он однажды. - Город имени Мартина Идена. Вот он - человек, хоть и живет лишь на бумаге. Вот с кем хотел бы я посидеть за шахматной доской на офицерском турнире. - Ты наделил своего Человека с большой буквы собственным именем - ввернул уязвленный Годар. - а кто станет первым адептом новой религии - тоже ты? Лицо Мартина застилал дым от папиросы, но Годар мог следить за натянутостью его улыбки по голосу. - Я не одобряю беглецов. Конец Мартина Идена - конец беглеца - неторопливо продолжал Аризонский, и улыбка его показалось Годару стеклом, которое рассыпалось прямо в руках - в руках у него, у Годара. - Хотя, если учесть, что у него никого не осталось ... Из тех, за кого нужно отвечать, отдавать долг сына, брата, солдата... - Годар вновь услышал твердую, прозрачную улыбку, но теперь она пролегла в стороне от его ладоней, - если учесть его свободу, то кто ж ему запретит? В конце концов, он не ушел, пока не раздал себя сполна. - Из чувства долга оставаться не стоит. Остался бы он из любви. - хмуро возразил Годар. - А знаешь, почему он ушел? - вдруг спросил Мартин пылко, выдвинув лицо из-за завесы дыма - оно было в красных пятнах и глаза Мартина неулыбчиво глядели словно сквозь толщу воды. - Ну? - Он стал Человеком. - Ты хочешь сказать, что конечный пункт... - ...Это, когда никто не смог стать рядом. У Годара сжалось сердце. Он инстинктивно сделал шаг вперед и вправо, к проталине, откуда поднялся в тот же миг Мартин, шагнувший левее. Напоровшись друг на друга, они неловко рассмеялись и, отступив на полшага, смеялись дольше, чем нужно, выдавливали из себя смех, скручивали его, как бечеву. За это время Годар примерялся к незримой тропе, что пролегла за спиной Зеленого витязя до Скирских ворот и дальше. Пожалуй, и сам Господь Бог не знал ее истоков. Однако Годару подумалось, что он может вернуться к другу только оттуда. Для этого надо было немедленно покинуть Мартина - уже не в начале Зоны дракона, а в ее тоскливой середине. Конь его был способен проглотить с места в каръер любую версту. Но не было времени на отлучку... А внутреннему взору путь Мартина не давался, нельзя было пройти его умозрительно. "Ах, как я обниму его, когда вернусь!" - подумал Годар, изнывая от тоски по естественным вещам, которых лишил себя ужасным поступком. Он сделал еще одно движение вперед и вправо и вновь ненароком уперся в грудь Зеленого витязя, тоже куда-то шагнувшего. Чувство было такое словно он угодил с разбега в вынырнувшее из-за поворота озерцо и не освоился сразу с ощущениями. На сей раз они отстранились друг от друга без улыбки. "Видно, он решил, что я к нему просто так, за здорово живешь. Я и сам знаю, что недостоин. Но негоже ему ставить мне то и дело на вид", - подумал Годар зло, отчаянно. - Давай поиграем в желания, - вырвалось у него тоскливо, почти заискивающе. Движения были скованы, появилась глуповатая улыбка. Годар хотел бы, чтобы Зеленый витязь приговорил его собственными устами к наказанию, которое он отбывал без приговора - к сизифову труду, только в другой бы уж какой-нибудь сфере. По лицу Мартина стремительно пробегали тени - одна другой тоньше - оно просветлялось, чтобы одарить Годара сегодняшней улыбкой. Вытянув руку, Зеленый витязь тронул его за плечо и промолвил, смутившись: - Передохни, Годар. Искупайся в речке, поваляйся часок на траве. Годару показалось, будто у плеча пролег пылающий луч. Он отшатнулся. - Видно, цена за въезд в город Мартина - сердце, которое единственный житель и соратник подбрасывает на ладони, словно монету! Бросив эти слова, как сбрасывают досаждающий груз Годар вскочил в седло и умчался на свою территорию, где проскакал невесть сколько верст, как мертвый, не замедляя хода у перевалов и не чувствуя за хребтом передвижения Мартина... "Хоть бы дракон достал нас побыстрее", - подумал он, когда, расслабившись, вновь впустил в сердце боль. Он едва уж выносил зной в груди. Тяжелый, сбивчивый конский топот отвлекал от жуткой тишины. Летящие во все стороны комья земли, и мелкие камни казались ему живее выцветшей травы, подвижней обгорелых грачей, стремительней облаков, что зависли в небе, как белые мухи. "Скорей бы уж, скорей..." - думалось Годару. Продолжения же этой мысли он не находил. К ночи того же дня перед тем, как уйти в палатку (в Зоне дракона они спали по очереди, устраивая ночлег посреди широкого перевала), Мартин сказал, упомянув притчу Почтенного Сильвестра: - Черная собака - дракон. - Постой. Ты что-то путаешь, - возразил Годар напористо, хотя только что извинялся за давешний спор, - Почтенный называл драконом падшую Черную собаку. - Черная собака - дракон, - глухо повторил Мартин и отошел в ночь. - Спасибо, что поставил в известность! - крикнул Годар в полотняную стену. - Я мог бы не уловить поворота в твоих мыслях, а ты бы потом казнил меня за неверное следование логике Человекобога. Расплатой за резкость было оцепенение, когда во весь следующий день все в душе Годара и вовне молчало и никло. А ночью тянулась во время дремоты одна и та же мысль. Персонажем его снов стала телеграфная лента со словами, набранными стандартным шрифтом: "Я так не хотел". Дубли множились, отрывались, сворачивались. Дубли напоминали кучу чеков. Прогалины, где сиживал на привалах Мартин, стали походить на островки, к которым Годар не мог отыскать брода. Отдыхая стоя - прислонившись боком к собственному коню и подперев щеку рукой, которая опиралась локтем о седло, Годар высматривал травинки, что шагнули за кайму прогалины, пустив корни в словно дымящиеся у ног Мартина трещины. Самые длинные из таких травинок казались особенно источенными и слабыми, готовыми хоть сейчас сорваться с нестойких и оттого подвижных корней. Сами прогалины тоже состояла из поросли, за нею следовали старые, спутанные, местами полегшие, желтые травы. Годар притерпелся к зною и не искал в светлой тени Мартина укрытия, как могла бы делать свежая поросль. Он нуждался в примере - непрерывно длящемся восходящем, сияющем. В примере, который бы поднял в его глазах человека и общество. Только такого поднявшегося - человека мог впустить Годар в свое сердце. На любовь к тем ближним, кто пребывал ниже Мартина, Годар мог черпать силы только у Мартина. Он сознавал свой недостаток. И мечтал о времени, когда сможет стать Мартину братом. Черная собака, считал Годар, может иметь несколько кругов - уровней. То, что он хотел быть апостолом Мартина, относилось к ведению Белой собаки. Нетерпение стать братом - это уже первый круг царства Черной. Ибо брат и апостол сосуществуют не всегда. Братство - претензия на равенство. Ниже этого круга Годар не опускался и считал свою Черную собаку застрахованной от падения. Тем меньше он себя понимал. Он посадил Черную собаку на цепь, которую неуклонно укорачивал. Он научился предупреждать ее желания и приучил гадить в собственной конуре. Он поставил между нею и Белой сестрой перегородку из самых возвышенных мыслей, которые неустанно бодрствовали. А между тем поступки его и слова становились час от часу все неопрятней - они напоминали клавиши расстроившегося рояля. Рояль играл сам собой, Годар, спрятав руки за спину, обречено смотрел на это зрелище с высоты, в упор. Когда он, войдя из оцепенения, порывался объясниться с Мартином или делал шаг к нему просто так, без слов - светлая тень, покрывающая прогалину, судорожно сужалось, оголенные травы никли и Годар, видевший, как в зрачке, себя стеблем, отшатывался на прежнюю позицию. Светлое зеркало - тень Мартина - принимало привычные очертания. Но стоило Годару, оступившись, случайно податься назад, как круг сужался вновь. Свет не гас, - просто жар уходил внутрь Мартина. Годар изнемогал от причастности к возможному взрыву. Единственный шанс предотвратить беду - не двигаться, казалось Годару. Ничто не ждало его в ближайшее время ни сзади, ни впереди вчерашний свет померк, завтрашний - обжигал... Земля крутилась как бы мимо его ног, он не знал, куда ускользнуло пространство в широкой степи, над этим нужно было поразмыслить. Но не было, не было у Годара времени оглядывать дали - Мартин воспринимал его неподвижность как противостояние и начинал уж высвечивать собственную душу испепеляющим светом, выискивая и раздувая свою долю вины. От этого Годару чудились волдыри на руках - в форме маковых лепестков. Можно было поступить по-другому. Шагнуть, обойдя прогалину на цыпочках, к Мартину сзади. Отдышаться, постояв у того за спиной, а после выдать свое присутствие, положив руку на плечо. Это было посильно: Мартин не ожидал от него такого хода. Но потому то и отменялось, что не ожидал... Любая игра не в правилах Мартина отягощала ситуацию. Порой Годар восставал в душе против многочисленных правил Мартина, многие из которых оставались для странника аксиомами, несмотря на то, что друг приводил доказательства, но всякий раз смирялся, ибо если он хотел жить вне этих правил, то должен был отступить в свое тусклое вчера. Свет же, брезжащий из будущего - тот, который скрывался за обжигающим, казалось бы, непроходимым началом - был ничем иным, как прозрачной сетью из правил. Вкусить плоды этой сети можно было лишь изнутри, пробираясь по ней до тех пор, пока сплетение не замкнется у груди. Он не должен рассуждать о том, хорошо это или плохо. Необходимо было принять такой способ движения, даже когда он казался абсурдным. В конце концов, прозрачная сеть вела к выходу из лабиринта, на блуждание в котором у Годара не осталось времени. Любой ценой, не медля ни часа, он должен прорываться к Мартину! При непременном условии - грудью, лицом к лицу.ы Но почему же так невыносимо - трудно смотреть другу в глаза? Куда он пробирается, за чем протягивает руку - уж не за птицей ли, которую подстрелил? Куда собирается вернуться - уж не на место ли преступления? Ибо место его преступления - душа. Еще чужая. Открытие это поразило Годара на пороге в прозрачную сеть. С неоглядной дали спереди блеснула нить давнего разговора... "Я не смогу жить с нечистой совестью" - правило предусматривало невозможность отступления от него, невозможность заключалась в глаголе будущего времени. Значит, Годар подошел к прозрачной сети с конца... Бессилие прервать собственную неподвижность входило в атрибутику конца. Первым плодом, поднятым с конца прозрачной сети было смутное подозрение - преступление не может быть остановлено, оно живет и действует само по себе, резонируя с законами, принятыми в кодексе чести путника. А еще Годара преследовала привычка к движению в лабиринте с коридорами из светящихся душ. Если Мартин и захотел бы в виде исключения впустить его к себе со спины, Годар остался бы на месте из гордости. Совесть и гордость были чашами весов. Хуже всего, что он низвел их до карточных фигур. Какая из двух карт выпадет в следующую минуту, он не знал. Годар попросту не заметил разницы между картами, когда, решив, наконец, приоткрыться Мартину, импульсивно прогнал коня сквозь заброшенный тоннель в скалистом холме и, дождавшись друга на подконтрольной тому стороны дороги, запальчиво сказал: - Хочешь знать, почему Скир отвернулся от тебя? - Нет! - вскричал побледневший Мартин.- Нет и нет! Уйди. Смятенный, разгневанный, он попытался объехать Годара. Однако у того не было времени исправлять бестактность. Немедленно выложить перед Мартином свои ощущения - все равно, что снова ударить его. Промедлить с разговором - бить ежеминутно, рикашетом от собственной груди. - Я не произнесу ничего дурного!.. Черт побери... Выслушай меня,взмолился Гадор. Они проехали рядом с километр, оставив без наблюдения территорию за кряжем, прежде чем Мартин заговорил. Первым. - Я очень тебя раздражаю, Годар,- связанный в его голосе ветер был натянут как струна, и словно посмеивался над собственной скованностью. - Напротив, я восхищен тобой. Но, понимаешь, ты - слишком большое солнце, чтобы вызвать только восторг, только благодарность,- Годар открыто подхватил затаенный смех Мартина.- Как бы тебе объяснить... Ну вот послушай. Есть такая притча. О падшем ангеле. Господь решил простить его и разрешил приблизиться к себе. Выпростав крылья со дна пропасти, ангел стал подниматься к небесному простору - все выше, все дальше от места, где мучился прежде. Но странно: чем выше, тем неуютнее ему становилось в лучах, исходящих от сияющего престола. Он ослеп от света и едва не задохнулся от жара, но продолжал подниматься, ибо желал спастись и лицезреть спасителя. И тогда Господь, сжалившись, прервал его полет... Падший ангел низринулся обратно - в пропасть, где крылья обездвижены дном, и был таким образом спасен. - Чего только не придумают люди для оправдания низости,- сказал со смешком Мартин.- И какова мораль? - Погоди. То была не самая удачная аллегория. Здесь нет ни падшего ангела, ни, тем более, господа,- Годар начинал горячиться. Конь его вздрагивал и фыркал. Конь пытался прокрутиться на месте - была у него такая манера, когда всадник расслаблял повод и не указывал направление.- Солнце не всегда видит черту, за которой свет превращается в огненную стену, особенно, если это суэнское солнце. За чертой происходит насилие светом кипят воды, выгорают злаки. - Покажи хоть одно пепелище,- сухо заметил Мартин,- мы, суэнцы, верим только в том, что увидели собственными глазами. - Знаю-знаю. Вот послушай, во время первого нашего ночлега в степи мне приснился сон про Дон Жуана. Теперь я тебе его расскажу. Пока Годар нервно начинал свое повествование, усмешка Мартина медленно затухала. Он стал сосредоточенным, даже опечаленным и, когда заговорил, развязавшийся ветер его голоса показался летящим ничком. Это был верный признак того, что Зеленый витязь не поймет странника. Скорбь Мартина, как правило, пролегала мимо цели. - Твой Дон Жуан... Пойми меня правильно... - Маленький человек? Правильно ли я тебя процитировал? Я могу продолжить твою мысль с любого места. Это досадное для меня умение. Благодаря ему я никак не выберусь из пропасти. Ты же, глядя издали на тщетные попытки подняться, удивляешься и скорбишь, сокрушенный моей слабостью. Может, лучше не глядеть мне в ноги, пока они не окрепнут? - Как быстро, однако, устаревали его слова. Робко топчась на пороге в прозрачную сеть, Годар успевал освоить чувствами, которым пока не подобрал слов, на несколько сплетений дальше. И теперь он обреченно говорил не нужное и понимал как бы из будущего, что Мартин понимает все по своему, из еще более дальнего будущего, что зря он так с Мартином, зря, зря... - Я понял, чего хотят от меня люди. Чтобы я стал похожим на них,- сказал Аризанский устало. - Нет, это не так! - Годар вздрогнул.- Ты воспринимаешь меня с точностью до наоборот! Это ты хочешь, чтобы люди походили на тебя - на твоего человека с большой буквы. А он - личность умозрительная. Ты, слава Богу, лучше его. - Все верно. Говоря о человеке, я примеряю его качества к себе. Но не требую того же с других. Люди же... - Думаешь, что не требуешь. На самом деле ты невольно подводишь к черте, о которую можно не споткнуться. Умел бы только видеть, когда и кто упал. Может, обретя такое умение, ты бы лучше понимал меня, меньше сокрушался о прошлом. - Но я живу проще. У меня нет времени сокрушаться. Я и не подозревал, что в душе у тебя такая буря. - Беда в том, что я не могу ее показать. Ты сразу начинаешь казнить то, что... невольно породил. Невольно потому, что настоящее солнце не может не жечь. Я не прошу тебя стать таким, как я - для этого ты должен будешь сойти со своей высоты и - угаснешь как Солнце. Исчезнешь в первую очередь для меня. И я знаю, да, знаю, что стечение обстоятельств в том числе и тех, что заданы тобой - не более, чем пробный камень, через который мы узнали, чего стоим и мы сами, и наша дружба. Там, на твоей высоте, солнце пронзительнее и ярче. Но ты устоял, устоял, Мартин. Но не за то я сейчас казню себя, что не поверил другу и оговорил его, а за то, что не разглядел, кто передо мной. Поступить так можно с кем угодно, только не с тобой. Но знаешь, в чем загвоздка - ни с кем другим я так бы не поступил. - Но почему же? Я не понимаю. - Потому что это естественно - не верить иногда... - ... своим глазам, если видишь у человека хвост? - Не поэтому, а потому, что я верил тебе больше, чем всем. - Прости, но так мог бы рассуждать Иуда. - Черт побери, разве мы не договорились, что среди нас нет ни Господа, ни падшего ангела? А предательство мое условно - мы оба это знаем. - Только сохранилось воспоминание о движении, которым ты попытался выбить меня из седла. Чего ты хочешь... Чтобы я смиренно дожидался, когда условность станет явью? - Ага, ты все-таки не веришь мне. Вопреки заверениям в абсолютном доверии. Я чувствовал это. Не приняв в расчет мои чувства, ты не увидишь свои ошибки. Я бы хотел, чтобы моя душа послужила зеркалом. Загляни туда, посмотри, как глупо ошибается этот замечательный человек - самый благородный из всех, кого я знал. - Ты предлагаешь мне помощь? Разве я так жалок? Ну, увижу я где-нибудь ошибку - Что дальше? Ведь ошибки ничему не научат меня - не идут впрок, и все тут. - А знаешь сколько я сделал выводов из той истории? - Это знаменательно. Не замечал ли ты, Годар - ошибаюсь я, а на ошибках моих учишься ты. - Я учусь на собственных ошибках! - С коня едва не свалился я. А перекрестился и обтер пот с лица ты. Ты стоишь с хирургическими ножницами, которые никогда прежде не держал, и размышляешь над тем, что бы еще во мне поправить, обрезать. Почему редко кто от души говорит мне, что я не так уж и плох? Как будто не за что сказать мне доброе слово... - Но, Мартин, как же ты не расслышал, я только что приравнял тебя к солнцу! Как еще возвысить мне суэнца? Зря ты ищешь скелет моей мысли. Бери ее вместе с мясом. - Не знаю- не знаю. Мне иногда кажется, что похвала ближнего - способ ужалить меня поглубже. Принято думать, что я прячу сердце. И копать под него долго. - Ты считаешь: у меня за пазухой - камень? - Не в этом дело. Просто я не стану идти с тобой в ногу. Пойми меня правильно: однажды я изменил себе - я попробовал на вкус чужой дороги твоей дороги, Годар. И едва не отклонился от цели. Впредь я буду тверже. - Не понимаю: что такого ты попробовал? - Мы потеряли много времени на привалах, копаясь в самих себе. Годар грубовато и даже агрессивно выложил в руки Зеленого витязя собственное сердце и оттого, как повернет тот разговор, зависела жизнь незадачливого странника. При последних словах товарища грудь сдавил ледяной обруч. Сейчас Мартин и вовсе опустил руки, выронив незаметно то, в чем больше не нуждается... - Ты оскорбляешь нашу дружбу,- тихо сказал Годар. Ему было необходимо, чтобы Мартин срочно возразил.- Разве мы позволим себе хоть один незапланированный отдых? Те часы, что отнял у нас мой поступок, я переучитывать не хочу. - Дело не в количестве привалов. Понимаешь, днем следует идти, а не размышлять над ходьбой, ночью - спать, а не мучаться бессонницей. Если так будет продолжаться и дальше, мы станем похожими на скирских недорослей. - Понятно. Я затормаживаю твое развитие. Тяну назад, сбиваю с толку. А я-то думал, что делишься со мной сомнениями, чтобы услышать совет. Я не знал, что тебе полезней спросить и - заткнуть уши. - На заре нашей дружбы я был не всегда уверен в целесообразности своих замыслов. Теперь же мы заняты делом. - Скажи тогда, зачем ты показал мне свое сердце, если не в силах принять меня такого, какой я есть на данный момент - весь в движении, в стремлении стать лучше? Обидно, ей Богу, ты уважал меня только тогда, когда думал, будто я - персонаж из фантазий Ницше: всегда тверд, никогда не ошибаюсь. - Обидно мне, Годар. Ты по-прежнему сомневаешься в моем уважении. - Оно никак не следует из сказанного! Скир дистанциировался от огненных стен, которыми окружило себя великое, неумолимое, суровое светило - вот что я хотел тебе сказать. Осознанно или нет, но каждый оказался предателем Света. Я же шел за тобой, как слепой. - Еще не поздно прервать путь. Ты заметил: скирские власти оставили для тебя дверцу? Тебя не объявили беглецом. Люди Почтенного Сильвестра к твоим услугам, они сопроводят тебя на родину. - Я шел за тобой, как слепой, и ощутил пламя и клубы дыма в ногах - то, от чего остальные, предчувствуя, уклонились. Я рад своей слепоте, но ты не рад мне - единственный человек, за которым я хотел бы идти. - Ты рад слепоте потому, что стремишься разрушить себя. Не сумев войти в распахнутые ворота, ты решил сгореть на пороге. Извини, но если бы я захотел умереть, то не стал бы искать смерти от руки друга. - Я не так сложен, как тебе думается. - С другим товарищем тебе было бы легче. Ты был бы понятней другому - в этом ты прав. - Но мне легко с тобой, Мартин! Вопрос только в том, чтобы успеть добыть всю предначертанную нам легкость. - А если не успеешь? Помнишь, как поступали в старину с подвижниками незадачливые последователи? - Мне известно, что я только и делаю, что подкидываю тебе камни на душу. Но когда же ты разглядишь их происхождение? Впрочем, мы напрасно тратим время на поиски - ты высказался достаточно определенно. Не потому ли шут Нор навязал меня и тебе в попутчики, что я - обуза? Дабы рассуждая со мной о том, о чем не надо, ты не успел бы дойти, куда надо? - Это ты сказал. У тебя забавная привычка приписывать мне собственные мысли. Если тебе так нужно, я даже рад послужить тебе зеркалом.Господин Ницше, кстати, входит в круг твоего чтения. - Если вы не поделили с Нором принцессу, то он дистанциировался дальше других. Помяни мое слово: шут пребывает сейчас у дверей в покои Адрианы. Мартин побледнел. Изменился в лице и Годар, ибо не ожидал от себя серъезных пророчеств в сфере дворцовых интриг. - Вперед, быстрее! - воскликнул Зеленый витязь, словно был командиром и натянул поводья, хотя надо бы назад, в Скир. Годар все не мог освоиться с простотой и конкретикой Страны Полуденного Солнца. Из чувства противоречия он и повернул назад, чтобы вернуться на подконтрольную ему территорию через тот же тоннель в скалистом холме. - Будь добр, если придумаешь новую заповедь - поставь мир в известность,бросил он через плечо. Проскакав некоторое расстояние, Годар оглянулся, потому что вдруг расслабился и забеспокоился за Мартина - без досады, по-доброму. Бросив поводья и заломив руки за шею, ссутулившийся всадник смотрел ему в спину тоскливым, зовущим взглядом. Он отвел этот взгляд, как только Годар оглянулся. Не дождавшись от Мартина помощи, а именно за помощью обращался он к витязю в своем путанном разговоре, Годар неожиданно получил поддержку. Он нечаянно подглядел, что нужен еще зачем-то Мартину. Сразу сняло, как рукой, добрую половину проблем. - Встретимся,- заверил Годар одними губами и, неопределенно махнув рукой в сторону Безымянного озера, погнал коня к туннелю. Это был пат. Сейчас же, без передышки, он начнет новую партию с Мартином и будет проигрывать партию за партией, пока не обрадует его равной игрой. Или, на первых порах, достойной. Проигрыш в его случае - победа по сравнению с патом. В тоннеле Годара сопровождал такой грохот, будто наземь рушились, по мере его продвижения, тысячи шахматных шеренг. Белая лента, зацепившись за шероховатый выступ у выхода, сползла к локтю. Он снял ее и, свернув, зажал в кулаке вместе с поводом. Равнина - вся в бурьяне, с сонно журчащей где-то речкой, с единственным, кособоким холмом - покрылась фиолетовыми пятнами и запрыгала перед глазами. Он с натугой покрутил головой. Всюду кружило обмякшая разомлевшая жизнь. В ней рыщут обугленные грачи, коршун плавает и плавает по небу... Ничто не предвещает близости дракона. Все равно - не стоит больше оставлять территорию без дозора. Сейчас он вздремнет - на две минуты, не больше, необходимо обезвредить память от слов Мартина, чтобы не взять на себя вину за каждый его упрек, хотя прав Зеленый витязь, прав по-своему в любом своем упреке. Оттолкнув вслепую коня, он прислонил ладонь к ноющим векам и прижавшись спиной к крутому склону, осел наземь. Руки его - легкие, тонкие, как будто кости - из ствола бамбука,- вытянулись вдоль течения по поверхности реки и ухватились за край плавучего столика с шахматной доской. Партнером по игре был стоящий по пояс в реке Мартин. Фигуры на его доске занимали начальную позицию. Зеленый витязь приветливо кивнул ему, предлагая начать партию. Годар играл белыми. Поглядывая с прищуром на позицию Мартина, он не спеша выстраивал собственное войско. Расстановку фигур он почему-то запамятовал и, когда выстроил свои позиции по позиции Мартина, раскраснелся и приуныл. Глядя в пустующий центр, Годар притронулся к пешке Е2, но вынужден был одернуть руку, ибо нащупал на ее месте короля. Он глянул с тоской на позицию Мартина и тотчас отвел взгляд, вернув его в центр доски. Найдя вслепую клетку Е1, Годар ухватил двумя пальцами пешку и попробовал перенести через поле, но снова споткнулся о фигуру короля на Е2. Поставив пешку на место, он отодвинул плавучий столик, намереваясь выйти на берег, но поймал на себе доброжелательный взгляд Мартина. Разочарование и сочувствие в этом взгляде были тщательно замаскированы. Мартин улыбался подбадривающе, без натяжки. Хмуро, но бодро Годар поочередно пробовал протолкнуть вперед другие пешки, но ни одна не продвинулась, ибо натыкалась на спину могущественной фигуры. Он сдвигал фигуры с места и тотчас возвращал обратно, пыхтя и досадуя на собственную беспомощность, он пытался отодрать от доски хоть одну пешку, но приподняв ее на сантиметр, пугливо отдергивал руку и пешка ровно, с пристуком воцарялась на исходную позицию. Так продолжалось до тех пор, пока Мартин не предложил из великодушия отложить игру. Партия продолжалась пятнадцать минут - время фиксировали часы на столике. Первый ход сделан так и не был. Кто-то похлопал его, удрученного, по плечу... Проснувшись, Годар вспомнил расположение фигур на доске и сразу увидел ошибку. Да-да, фигуры Мартина, а следовательно, и его, были расставлены неверно. Пешки находились сзади, на первой горизонтали. Движение им перекрывали собственные фигуры, занявшие вторую - пешечную горизонталь. Даже во сне, где бываешь сам с собой откровенней, чем хотелось бы, Годар не позволил себе увидеть той ошибки Мартина, не стал упрекать его в своих мыслях - так чисто думал он всегда о Зеленом витязе, так верил в него, упрекая лишь в спорах - пустыми словами. Ну что, если Мартин и в самом деле играет в другую игру, только ему одному известную и не понимает по этой причине, почему не ладится игра у партнера? Вероятно, Зеленый витязь называет свою игру шахматами. Почему же столь опытный шахматист не замечает очевидной ошибки? Гадор заглушил порыв съездить к Мартину, чтобы разобрать сон вместе. Обида за упреки в самокопании сидела крепче других. Но не будет, не будет больше религиозного поклонения, благоговейного трепета. Только хватило бы Мартину мужества превозмочь боль, когда Годар сделает в своих поисках неверный ход. Все дороги к смерти должны быть отринуты - одна за одной. Первое поле на таких дорогах с треском проломится - это значит, ступил его конь. А между тем тело его не слушалось приказов - тяжелело и знобило, спина и затылок не могли отлипнуть от склона. Смятая шляпа словно растекалась по шее и затылку. Ему казалось: падают медленно кружа, редкие хлопья снега. Годар потер онемевший кулак, в котором сжимал шелковую ленту. Стоячая теплота затрепетала на пальцах. Размяв всю руку, он распространил ожившее тепло дальше. Расслабляя поочередно мышцы, Годар осторожно подводил себя к тому, чтобы пригубить аромат степи. "Не Суэния меня породила, но она соприкасается со мной своей землей и своим небом",- подумал он взволнованно, и спазм в горле пресек развитие мысли. Посмотрев бездумно на снежинки, он обнаружил, что это - бабочки. Приземистый куст полз из растресканной глины бочком - к месту, где он сидел, и выворачивал листву, ссорясь с ветром. Не Годар его посадил, но есть ведь у скитальца право глядеть на дарованное другими скитальцами, ибо и земля и небо Суэнии заблудились в скитании - Годар остро ощутил это сейчас, изнутри. А если бы и не заблудились, а просто вековали век на стоянке кочевников, он достоин любить их непритязательной любовью странника, не предлагая ничего взамен, кроме опоры в с воем сердце. Стоит ли доказывать самому себе, как это делает Мартин, что он достоин себя и жизни? Фигура в игре Мартина с надписью "Умру, если совесть моя нечиста" сама по себе возражений не вызывает. Но на своем ли она месте, туда ли идет, не устраивает ли связку собственным пешкам? Чувствовалось, что некая фигура под ее прикрытием способна сделать ее роковой при совместном действии. Тут что-то не так. Чувство вины слишком неадекватно. Годар должен найти ошибку, в силу которой ненастоящее предательство карается взаправдашной смертью. Он незаметно для себя поднялся и вытянул свободную руку с развернутой к просторам ладонь, сделал несколько робких шагов, словно мечтал обнять девушку. Звон речных струй был еще слишком радостен, прозрачен, громок для его угнетенного слуха. Однако он сумел угадать берег в зарослях бурьяна и осоки. Годар побежал, тяжело касаясь земли, к реке, сбрасывая на ходу одежду, нырнул в воду, не затормаживая, а после, находясь уже в седле, блаженно вдыхал всей кожей свежесть прозрачных, нежных пеленок, ибо тело его хранило память о серебристых струях. Встречный ветер донес запах большой воды, стало ярче, просторней. Холмистый кряж пошел на снижение, тогда как равнина округлилась и поползла вверх. "Неужели уже?" - подумал Годар в настроении тревожном и радостном. Под копытами четко, полнозвучно отдавалась изменившаяся земля побуревшая, с мелкими голубыми цветками. Стрелой пронесся последний километр. Почти одновременно они вступили с Мартином в море свежей, сочной, словно орошенной травы: колышущееся травяное море во всех концах и - голубоватая дымка на горизонте - покров для невидимой дали. "Еще не озеро",- спокойно отметил Годар. Он поприветствовал взмахом руки появившегося сзади всадника, а потом, черт его дернул, развернулся и обскакал того по кругу, почти как в день своего мнимого предательства. Но теперь он был пьян весельем. "Если чувство вины изгрызло через меня и сердце моему другу, я рассмеюсь в лицо совести!" - думал Годар, кусая губу. Он словно предлагал всем видом Мартину- "Делай, как я, взгляни с улыбкой на свою половину доски", ибо не мог он позволить себе смеяться над чужими ошибками, а с сего часа - и указывать на них пальцем. Кто знает, может услуга лучшего друга в том, чтобы не сказать. Не всем, наверное, стоит отягощать ближнего. Не всем из того, что забирается в голову в момент речи. Смешно и грустно было ему поглядывать на вытянувшееся лицо Мартина, на впавшие его глаза, в глубине которых затеплилась, пробиваясь, подобно колючим травам, улыбка горькая, больше вежливая, чем искренняя. Однако они сумели разбавить сухость, идя рядом рысью, чарочкой анекдотов. Дорога, которая не к смерти - Годар это знал,- пролегала где-то здесь. Отсвет от дорог Мартина сужал зону его поисков. Куда ни гляди, а дороги к смерти в парадоксальном мире Мартина Аризонского обрывались жизнью... И все-таки он упустил эту возможность выхода, потому что проход оказался узок для двоих. Где не смеются двое, не засмеется ни один. А Мартин не смеялся. Годар дежурил под утро следующего дня у палатки, когда Мартин, проснувшись до срока, вышел вскоре на свет при полном обмундировании и, не проронив ни слова, прошел на два десятка метров влево. Там он сел спиной в мерно колышущиеся травы и застыл, как дерево с невидимой путнику макушкой, достигшей где-то за облаками небесной тверди. Сжался внутри сердцевины надтреснутый ветер. Годар подумал-подумал и, не выдержав, зашел к нему спереди, присел поодаль, напротив. Руки Мартина, лежащие вдоль пропыленных колен, походили на две тихие струи - не то солнечного света за стеною дождя, не то вод серебристой реки. Тихий свет струился вниз, в землю из золотистой челки на высоком лбу. Изумрудно золотистые капли скатывались по почерневшему под загаром лицу, как падающие звезды по вечернему небосклону. Сомкнутые веки вздрагивали и через них тоже падал в землю искрящийся пот. Вовсе не больно было Годару от такого света, а между тем сердце тоскливо сжалось. Словно почувствовав это, Мартин открыл глаза и вздрогнул. - Прости, я потревожил тебя,- виновато сказал Годар, стараясь не смотреть в затравленные - спокойные глаза витязя. Мартин прикрыл, залившись краской, мундир полой плаща, ибо на нем не было шелковой ленты. - Это ты прости. Я забыл поздороваться, забыл надеть ленту,- торопливо проговорил он, намереваясь поскорей бежать за лентой к палатке. По отчаянию, которое стремительно заливало его взгляд, по глубинной израненности, выдающей виноватого человека, когда он смотрит на жертву, Годар увидел, что и он сам, и мир в целом были для Мартина зеркалом. Глядя туда, он не мог не казнить себя за изъяны, которые обнаруживал. Этот человек спрашивал с себя, как с Бога. Ветер отторжения, которому сопротивлялся Годар в Зоне дракона, шел из глубины подсознания Мартина и был адресован и себе самому, как частному случаю Человека. Все, что задерживало их на пути к цели, было в его глазах подлым или ошибочным. Мартин же не давал себе права на ошибку. Годар вдруг прочел в новом свете надпись на одной из зеленых фигур: "Черная собака - дракон". Вот он, ферзь. Черной собакой Мартина было неверие в Черную собаку, отказ ей в праве на жизнь. Зеркальное ее отражение вызывало чувство вины, граничащее с самоуничтожением. Вряд ли Мартин понимал, из чего состоит его Черная собака, ему невыносим был сам факт ее наличия в мире. Витязь поворачивался спиной к темной половине зеркала, и тогда жизнь, брызжущая оттуда, ежась или стервенея кидалась на спину, билась об нее, как об стену. Бог ты мой, Мартин уже в колеснице и поздно торопить его или просить помедлить! Ясно одно: после всего содеянного, высказанность и недосказанного в свой адрес Мартин не простил Человека. Это означало, что он не простил себя. Только кровь дракона могла изменить перекос - смыть вину и вернуть Мартину веру. Перебирая в памяти нити разных разговоров, Годар нащупал в сплетении прозрачной сети еще один узелок... Необходимо приглушить вред от советов, которыми он напичкал голову Аризонского, еще одним - последним - советом. Попросив витязя задержаться, Годар сбивчиво выговорил: - Послушай, если ты сможешь позволить себе убить дракона и сочтешь свой поступок подвигом, а не убийством, тогда ты станешь, кем хотел. Про себя же Годар подумал: "Стать еще выше смертному не возможно. Только бы он понял это попозже. Как же мне повезло - я встретил в жизни бога. Да! Да! Да! Повстречавшему бога даруется бессмертие. Ибо бога невозможно разлюбить. Стяжательство живых душ, а рядом: смерть - равнодушие, смерть забвение, смерть - разлука и другие ипостаси предательства, положенного в основании лабиринта из светящихся коридоров НЕ ЖИВУТ на территории богов. Настоящие же боги - всегда на половину люди. Бог узнается по сердцу, страдающему от избытка. Задача смертных - спасать своих богов. Только это и требуется для вечной жизни... Но будь проклято бессмертие, положенное в основание памятников убиенным богам!" - Ты был прав, когда спросил: "Где мое место, если в мире не война?" произнес Мартин с привычной сдержанностью, хотя ждал ответа с затаенным дыханием. - Сожалею, что подкинул тебе свой вопрос. Не стоит заглядывать далеко вперед. - Но я уже заглянул, и хочу знать все. Да и вопрос мой собственный. Годар, подумав, сказал словами, которые явились ему словно из-за спины, из собственного далека: - Вот мы с тобой идем - в ногу или в разнобой - и от того, что идем, ничего в мире не изменится. Просто уровень кислорода останется прежним. Никто и не заметит, почему застыла стрелка на измерителе загрязненности... Но ты, Мартин, звезда особая. Такие выходят на небосклон один-два раза за человеческую историю. Тебя нельзя не заметить. По отношению к тебе выявляется степень душевной чистоты и совестливости. Ты не можешь ждать, пока мир станет благородней, ты закатываешься. И мир станет, чтобы ублажить твои очи, лучше - я ручаюсь. Мир должен стать благородней! последнюю фразу Годар произнес грозно,в свойственном его речи повелительном наклонении в сочетании с третьим лицом. - О, в таком случае я горд. Если моя миссия в мире такова, какой ты ее обрисовал...- Мартин, смутившись, развел руками.- Был бы только мир благороден ради себя самого. В любом случае, спасибо ему за все. - Не забывай об издержках благородства,- скромно напомнил Годар,- люди становятся лучше или ломаются. Третьего с тобой не дано. - Это понятно. Христа распяли потому, что... не могли же они распять себя. Либо он, либо они,- к смущению, отраженному в чертах лица Мартина, прибавилось лукавое и в то же время напряженно-серьезное, мучительное выражение: - А скажи-ка, Годар, ты все еще считаешь меня... -... Сверх человеком.- Продолжил утвердительно Годар и подумал с грустной, щемящей теплотой: "А еще - Фаэтоном, который не поверит, что он - сын своего Отца, пока не посадит золотую колесницу у священных вод океана". - Ты огорчил меня, мой Белый витязь,- заметил Мартин в полушутку. Оперевшись о плечо Годара он с натугой поднялся на расставленные широко ноги и сильно ссутулился. - Ну, а ты?.. В чем видишь ты теперь мудрость, подчерпнутую вроде бы у меня, если я однажды не ослышался? - Годар робко притронулся к его ладони, которая тотчас же легла ему на запястье. - В понимании, что каждый из тех, кто в пути, заносит в это мгновение ногу над своей ступенькой. "Упрямец",- подумал Годар с гордостью за него, хотя так и не обнаружил за пониманием смирения. Если бы Мартин верил в любого другого бога, кроме Человека, Годар бы обратился к небесам с молитвой за Мартина, но он не мог так оскорбить своего гордого друга. Авось когда-нибудь все в этом мире разберутся между собой. Задача же Годара - спасти Спасителя. Он опять стал Собакой - другом своему другу. Опять или наконец,- понять он уже не силился.