Они выходят на улицу Розье. И тут, отпустив наконец ее руку, Андраш выпаливает азартно, нараспев:
– Саффи, смотри! Смотри! Смотри, Саффи!
Больше он ничего не говорит. Ждет.
И тогда, робко, нерешительно, глаза молодой женщины наконец всматриваются, постигая представшую им действительность. Голубые, красные, зеленые фасады улицы Розье. Надписи незнакомым шрифтом, шестиконечные звезды, лучистые символы… да, и круглые вышитые шапочки на детских головках… и женщины в париках… и длинные завитые пряди на висках у взрослых мужчин… бороды, черные кафтаны, широкополые шляпы…
У нее темнеет в глазах. Она не может ни говорить, ни дышать. Не смеет посмотреть на Андраша. Земля уходит из-под ее ног.
Андраш обнимает ее одной рукой за плечи, и они идут дальше, уже не так быстро. Обходят квартал. Возвращаются к мастерской по улице Фердинанд-Дюваль – раньше она называлась улицей Евреев.
Ну вот и все. Андраш запирает изнутри стеклянную дверь. Эмиль проснулся, но не плачет.
– Так это…
Саффи никогда не произносила этого слова по-французски. Она только слышала его, бесчисленное множество раз, из уст месье Ферра, или, вернее, Жюльена, тем летом пятьдесят второго, во время его беспощадных уроков любви и истории. Теперь она произносит его сама.
– …евреи?
Андраш не отвечает. Насвистывает. Ему заметно полегчало. Насвистывая, он идет в кухонный угол, ставит на плитку воду для чая. Издевательски тикают часы. У Саффи подкашиваются ноги, она бессильно опускается на стул и ждет, пока комната не перестанет кружиться вокруг нее. Когда она снова открывает рот, голос ее едва слышен:
– А… ты… ты… ты тоже еврей?
Андраш отвечает громким смехом. Смеясь, оборачивает к ней просиявшее лицо, ласковое и насмешливое одновременно. Видя, что Саффи заливается краской от смущения, он обрывает смех и откашливается.
– В наше время, Саффи, – говорит он, – когда немец спрашивает у еврея, еврей ли он, еврей прежде интересуется, почему немец задает такой вопрос.
Молчание. Потом:
– Саффи…
Долгая пауза.
– Ты еврей? Ты? – произносит она уже увереннее.
Всматривается в его лицо, что-то ищет на нем, отводит глаза, устыдившись, что ищет, потом всматривается снова, говоря себе: это то самое лицо, в которое она влюбилась.
– Ты еврей, да? – повторяет она в третий раз. – И ты меня любишь – меня?
Андраш кивает – только один раз.
– Я от тебя ничего не скрывал, – говорит он.
Саффи улыбается; ею мало-помалу овладевает странная эйфория. Голос ее становится прежним, низким и полнозвучным.
– Я тоже, – напоминает она, – ничего от тебя не скрывала… Не говорила тебе, что я непорочна.