— А-а, — простонал он, поняв наконец, что привидение никуда не уйдет. — Ты как… — слова зайцами прыгали у него на губах. — Ты откуда?
— От верблюда, — ответил гость.
Гость был грязен, волосы его свалялись и торчали в разные стороны, глаза горели нечеловеческим огнем, но — отдадим должное Кукину — он-то узнал вошедшего сразу.
Из лежавшей на боку банки тихонько выползла синяя масляная змейка. Гость осторожно присел на корточки, поднял банку, вдохнул родной запах.
— Ну, здравствуй, — сказал он художнику.
Художник сидел, выставив вперед острый локоть и отчетливо представляя руки вошедшего на своей шее. Был художник невзрачен, с узким иконным личиком, в старом порванном свитерке, но умирать ему еще не хотелось.
— Ты меня не узнаешь? — кротко спросил человек.
Нервный смешок заклокотал в худой кукинской груди. Он мелко закивал и, стараясь не делать резких движений, начал подниматься по стеночке. Поднимаясь, Кукин круглыми, как пятаки, глазами глядел на детище своей фантазии.
Гость ждал, сдвинув брови. Совсем не таким представлял он себе Создателя, и досада, смешанная с брезгливостью, закопошилась в его груди.
— Поговорить надо.
— П-пожалуйста, — хозяин деревянным жестом указал вглубь квартиры. — Заходи…те.
Темнело. Дом напротив квадратиками окон выкладывал свою вечернюю мозаику; антенны на крыше сначала еще виднелись немного, а потом совсем растаяли в черном небе. Стало накрапывать.
Потом окна гасли, квадратики съедала тьма, и только несколько упрямо светились в ночи. Где-то долго звали какого-то Петю; проехала машина. Дождь все сильнее барабанил по карнизу, и струи змейками стекали по стеклу…
Художник и его гость сидели на кухне.
Между ними стояли стаканы, в блюдечке плавали останки четвертованного огурца, колбасные шкурки валялись на обрывках «Советского спорта», и раскореженная банка скумбрии венчала натюрморт.
Художник жаловался человеку на жизнь. Он тряс начинающей седеть головой, махал в воздухе ладонью, обнимал человека за плечи и снизу заглядывал в глаза. Человек сидел не совсем вертикально, с мрачным лицом, подперев щеку, отчего один глаз у него закрылся, другой же был уставлен в стол, где двоился и медленно плавал туда-сюда последний обломок хлеба.
Человеку было плохо. Сквозь душные волны тумана в сознание его врывались то жалобы художника на жизнь, то проглянувшее солнце и маленькая женщина у скамейки, то загаженный темный подъезд, то вдруг большие полыхающие буквы складывались в слова «Пьянству — бой!». Он не понимал, как произошло, что он сидит за грязным столом с патлатым человечком в свитере, и человечек дружески обнимает его за плечи.