– Почему ты думаешь, что это «Смоуки»? – допытывалась Инга, вглядываясь в размытые андрогинные физиономии, не больше горошины каждая.
– Ты что, не видишь?! – возмущалась Олеська.
Бытовая магия сработала, суета себя оправдала, но не в коня корм – в голове у Инги переваривались Олеськины россказни о сестрице, которой будет даже недосуг заметить мамаев набег, учиненный в ее жилище «седьмой водой на киселе», ибо у бедолаги детская матка, но подозрение на беременность, что, без сомнений, удача. Навязчивая впечатлительность не давала покоя, теперь Инга была занята вопросом о возрасте своей матки и об этом таинственном органе вообще. Вот Олеся, та утверждала, что некоторые матки даже выпадают, хотя и в старости… но эту новость Инга прознала от подруги лет пять назад и тогда взяла себе за правило, опорожняясь, следить, не исторг ли организм чего лишнего.
Знойному мужчине было отказано. Слишком уж он в глазах рябил, хотя мальчик оказался хороший. Она наврала ему, что у нее неподходящие дни, чтоб ему не обидно было, он преданно провожал ее, нетронутую, ранним невозможным утром, угощал ее эклерами в едва открывшемся кафе, подарил диковинную семицветную ручку. Они договорились повторить попытку. В смысле – посидеть в плавучем ресторанчике. Инга приободрилась. Теперь у нее есть тыл, которым, правда, она не воспользовалась, навигация так и не была открыта. Стараниями Олеси они встретились еще раз со жгучим красавцем, но накарканные неудобные дни тут же дали о себе знать… Он с упреком констатировал:
– Когда мы встречаемся, у тебя всегда месячные.
Инга раскаивалась. Потом помирилась в последний раз с Игорем. Все равно это было приключение, целых два кавалера пересеклись. Хотя и вдвое меньше, чем у Авроры…
Аврора Авророй, а все же театр – сплошное беспокойство. В детдоме была гарантирована тарелка среднеарифметической каши из крупяной смеси, шницель, мокрое яблоко, блестящее небо, детская дружба. В училище гарантировалось куда меньше, но хотя бы то, что не исключат. В театре не гарантировалось ничего, при том что Инга поднялась на ступень выше и она – солистка балета. Но это, похоже, добавляло опасности, словно для Зевса-громовержца она становилась зримой мишенью. Когда входила в класс, на секунду ее обнимало отчаяние: вот-вот синхронные трико-марионетки сольются в плавном плие, одна другой одинаковей, и над ними абстрактно-менторский голос с интонациями чтеца остановок в метро…
Хотя были и отдушины. Лариса-корифейка провела короткий инструктаж насчет того, с кем осторожнее, с кем попроще, а кто надежен и без закидонов. Суховато, но полезно. У Инги затеплилась симпатия к «информаторше», хотя признаков дальнейшего дружелюбия Лариса не проявила. Вообще новоиспеченные коллеги напомнили ей шефов в детдоме – взбалмошных старшеклассников, наезжавших вдруг в выходные. Приютам покровительствовали школы. Приезжали в основном девочки, прилежно затевали шумные игры, одаривали куклами, старыми книжками, хранящими тепло домашней потрепанности, вкусностями – особенно постоянных любимчиков – и так же неожиданно испарялись. Могли старательно полюбить тебя, задарить чепухой, обласкать и забыть, от них веяло безобидным искренним самодовольством. Впечатлительные дети к ним привязывались, когда они уезжали, немного хотелось плакать – просто по несбывшемуся, но проскользнувшему так близко…