Даня посмотрел на мальчика и поморщился. Грязный больной ребенок стоял перед ним, несчастный, смертный и одинокий; грязный больной ребенок с красными руками, спрятанными в бахромчатые рукава. Это был ребенок без особенных способностей и, пожалуй, без будущего. Он был труслив, жаден, злопамятен. Он не ладил с себе подобными. Он ничего не мог. И этот ребенок удерживал его здесь сильней, чем все, что он знал и любил; хороша участь — остановиться на пороге истинной реальности из-за грязного больного ребенка.
Разрываться меж двумя притяжениями становилось невыносимо, но команды наверху звучали уже таким откровенным лаем, что Даня поневоле тряхнул головой, словно надеясь вытрясти из памяти этот звук.
— Я не… — сказал он.
— Что такое?! — грозно переспросил Карасев. Оглядев Даню, он смягчился. — Вы это… я понимаю. Это отсюда так выглядит, пока вы здесь. А когда попадете, то все другое. Лучше гораздо.
— Я понимаю, — сказал Даня. — Но я не хочу.
— Уговаривать не буду, — сказал Карасев. — Я Страж, мое дело не пускать, а тут уговаривать… Но вообще-то старались ради вас, так что нехорошо.
— Господи, разве я не понимаю! — сказал Даня. — Все я понимаю. Но, видимо, не гожусь.
— Это нам видней, кто годится, кто не годится, — пробурчал Карасев. — Мое дело предупредить: сами понимаете, если не пойдете — после этого уже никогда ничего. Ни левитаций всех этих, ни экстериори… язык сломаешь.
— А как это по-вашему? — с любопытством спросил Даня.
— А это вам знать не надо, — разозлился Карасев. — Это игрушки все. Я вот чего не пойму, — продолжил он, горячась. — Ведь все-таки у вас у всех тут сейчас такие условия. Такие, можно сказать, возможности. Самое было бы время — вырастить полноценного сверхчеловека, и мы уже, так сказать, готовили место. Но почему-то в последний момент почти все проявляют, как вы, вот это вот… тьфу, противно. Вот это вы мне объясните, а не еще что.
— А тут, понимаете, — заговорил Даня, давно никому не отвечавший на такие интересные вопросы. В его речи даже появилась прежняя детская картавость и поспешность, когда он торопился высказать еще не оформившуюся, только что пойманную мысль. — Понимаете, тут как: включился некоторый закон, такая механика. Эти обстоятельства, которые выталкивают туда, — они есть, несомненно, но они же и порождают — как бы сказать? — чрезвычайное отвращение к любым проявлениям великого. И потому, понимаете, есть страх уподобиться… есть подозрение, что и там тоже такой же верховный, вы понимаете?
— А где вы видали другого верховного? — осклабился Карасев. — Чтобы тут что-нибудь крутилось, надо, сами знаете…