Поэтому сейчас Сапфо была до глубины души поражена известием, которое привезла ей дочь.
Получается, что Харакс снова сбежал к своей черной гетере, наплевав и на отцовское здоровье, и на наследство, и на презрительные насмешки друзей, которые нет-нет да и начинали снова выпытывать у Харакса, чем же все-таки отличаются черные гетеры от белых.
Выходит. Харакс по-настоящему полюбил свою Родопиду, раз бросил все, что было ему дорого, и снова помчался в портовый город, зная, что второй раз примирение с отцом и семьей едва ли будет возможным.
Но все равно он пошел на это!
Сапфо вспомнила бледное, решительное и какое-то заостренное, словно вынутый из ножен кинжал, лицо Харакса, каким оно всегда бывало в раннем детстве, когда брат собирался сделать что-нибудь такое, что может вызвать неодобрение родителей или старшей сестры.
Наверное, с таким же решительным, воинственным видом он садился и на корабль, зная, что теперь навсегда покидает родной остров Лесбос.
Бедный, бедный брат!
И Сапфо сейчас пожалела, что не сумела как следует поговорить с братом о Родопиде, поддавшись всеобщему осуждению и игре в молчанку, и даже не расспросила, что же на самом деле творилось в его душе!
Именно теперь, пережив запретное и неподвластное рассудку чувство к Фаону, Сапфо как никогда понимала и любила брата, и так желала бы ему хоть чем-нибудь помочь!
Сапфо растерянно глядела на кривляющегося, перепачканного в саже Алкея в полной уверенности, что друга сейчас переполняют похожие чувства, только он выражает их другим способом.
С точностью наоборот, через излишнее обвинение — как это почему-то нередко делают многие мужчины.
— Я все же лишний раз убеждаюсь, Сапфо, как ты была права, когда выразила начистоту в своем стихотворении все, что думала о непомерной хвастливой гордости Харакса. Мне даже теперь кажется, Сапфо, что это самое лучшее твое, самое обличительное стихотворение. Лучше ведь и не скажешь!
— Какое стихотворение ты имеешь в виду, Алкей? — спросила Клеида, которая плоховато знала творчество матери, хотя в какие-то моменты чувствовала, что это становится уже неприличным.
— Так послушай же, это всем будет полезно! — воскликнул Алкей и с готовностью вскочил с места, принимая свою излюбленную позу для декламации — слегка выпятив грудь и приложив к сердцу ладонь:
Если ты не добрый, а к звонкой славе
Жадно льнешь, друзей отметаешь дерзко, —
Горько мне. Упрек мой — тебе обуза:
Так уязвляя.
Говоришь и пыжишься от злорадства.
Упивайся ж досыта. Гнев ребенка
Не преклонит сердце мое к поблажке —
И не надейся…