Старший девятнадцатого вагона Николай Сажин отчитывал Татьянникова:
— Ты гляди, теперь война! Отстал: раз! — и дезертир.
Сажину трудно было разъяснять прописные истины и стыдно, он сдержанно улыбался, понимая, что не умеет командовать.
Николай был года на два постарше остальных — среднего роста, коренастый, ладный, с круглой, хорошо посаженной головой, а улыбка легкая, располагающая. И говорок волжский — окающий. В размашистом жесте, в походке чем-то похож был на артиста Боголюбова, что играл в кино Сергея Мироновича Кирова. Его сразу признали вожаком и старшим вагона назначили сразу.
Татьянников смотрел на Сажина и не мог уразуметь: ведь сколько их штурмовало этот ларек, и взяли-то всего один флакон — не как другие…
— Лозовой, — позвал Сажин того высокого худого москвича, что отпустил Татьянникова попрощаться с Марией, — побеседуй с ним, что ли?
Москвич кивнул и сел рядом с Иваном. В тот же миг с верхних нар свесился юркий Мизенков и предложил Ивану:
— Давай в компанию, — он шустро двигал руками, жестов было больше, чем слов. — Группа собирается… Боевая… Знакомиться будем… Вноси пай!..
Татьянников глянул на него и ни слова не ответил. Он завернул флакон в газетный обрывок, замотал тряпицей, стал завязывать двумя узлами. Мизенков долго не понимал, что он собирается делать с одеколоном, а когда Иван стал засовывать сверток в середину вещевого мешка, понял и выругался:
— Ну и засранец ты! Тюря!
Иван не моргнул — показал выдержку. Мизенков исчез. Чтобы как-то сгладить этот нелепый наскок на новичка да начать беседу, комсорг сообщил Ивану:
— У французов, например, это слово считается не ругательным.
— Как еще? — не понял Иван. — Засранец, он и есть…
— Да брось спорить, мне специалист сообщил, — вполне серьезно продолжал комсорг.
— Ну ладно, у французов, а у нас? — ухмыльнулся Иван.
— У нас?.. Что у нас?! — Он подмигнул и кивнул в сторону Мизенкова.
Тут Иван откровенно широко улыбнулся, и на щеке обозначился скрытый временем шрам.
Питьевая вода быстро убывала из бачка — новобранцы разбавляли, — в ход пошел «Тройной»! Запахи в телячьем вагоне чередовались: «Сирень», «Ландыш», «Шипр». Колеса отстукивали привычные ритмы, и новобранцев полегоньку потянуло на коллективное пение. Нары дрожали не только от мерной вагонной качки, но и от хмельного припева с грозным предупреждением:
Ой! Топится, топится
В огороде баня;
Женится, женится
Мой миленок Ваня!
Не топись, не топись
В огороде баня;
Не женись, не женись,
Мой миленок Ваня…
— Это невеста тебя провожала? — спросил комсорг, чтобы только что-нибудь спросить.