— А она?
— Что она? Она сказала: «Это ничего, что они тебя, паразиты, так отделали. Крепче будешь». «А ты видела?» — спрашиваю. «Ну, а как же? — говорит. — Это тебе вроде крещения на долгую жисть». Так и сказала, а сама смеется, язви ее. «Засылай, — говорит, — сватов!»
— И больше ничего? Не обняла, не поцеловала?
— Да у меня вся рожа распухлая. Куда там? А фамилия ваша, извините, как будет?
— Лозовой. Даниил Лозовой.
Даниил неожиданно для самого себя позавидовал Ивану. Ему привиделось, что его самого какие-то парни вот так же отволтузили в кровь, а потом подошла к нему Она — ни та, ни другая и ни третья, а совсем иная — и потянула за рваный рукав… Сегодня он узнал одно: нет, никого он «на примете» не оставил. Просто еще не было Ее. Или, может быть, он пропустил? Не заметил?
Эшелон катил себе и катил. По небу пошли тучи, еще не наступил обеденный час, а мерещилось, что накатываются сумерки. Даниил задремал, укутавшись отцовским плащом… Проснулся — Иван рядом. Вагон било на стрелках, мотало из стороны в сторону. Бачок с питьевой водой был пуст — давно не останавливались.
ГЛАВА 3
… пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя…
Ветхий Завет. Песнь песней, гл. 3 (2)
В четырнадцати километрах от города Оренбурга в степи раскинулись на большом пространстве летние военные лагеря. Туда и прибыл эшелон с новобранцами. Московскую команду девятнадцатого вагона назвали взводом, оставили с ними и Татьянникова. Обмундировали, снабдили вещевым довольствием самой что ни на есть последней категории. Только пилотки выдали новые, но почему-то очень большие. Вот такой перевернутый баркас покачивался на бритой голове Ивана. Звездочки для пилоток резали сами из консервных банок. Нашлись мастера, и звездочки получились хорошие, выпуклые и пришпиливались плотно. Звездочки звездочками, но ремни брезентовые, но ботинки… А обмотки? Нет! Глядеть на это воинство было горько, и командиры взводов и рот старались не глядеть, перепоручив надзор за новобранцами младшим командирам. А сами строчили рапорты и пили водку. В эти месяцы многие писали рапорты, заявления, просьбы, требования: «Меня!» — «Меня!» — «Меня!» — имя, отчество, фамилия — «Туда!» — «На фронт!». И дело не в том, кого брали, кому отказывали, а в том, кто хотел сам и считал, что без него не может идти эта война, а кто затаился и ждал — авось пронесет.
Даниила Лозового назначили командиром отделения. Ему, коренному москвичу, лагеря под Оренбургом казались краем земли, отгороженным от настоящей войны степью и вечностью. «Постыдная глухомань», — говорил он. А Ивану Татьянникову ничего такого не казалось — как считал лес лесом, так и степь посчитал степью. А войну, как полагается, считал войной.