Осталось двое. Один начал рассказывать, как тяжело больна его жена, а второй — в бумажнике рыться и говорить о туберкулезном диспансере, где он на учете состоял…
Шестерых попросили выйти в приемную и подождать, а этих, «с женой и с диспансером», тут же из партии исключили, броню с них сняли и с руководящих постов долой. Вопросы уж тут были не нужны. Завтра жди повестку из военкомата, там и представишь свои справки…
А вот Патров?.. Интересно, как он попал в добровольческий?..
В той хрустальной роте тоже все разные. Все. Только я их не знаю. Рота все еще ковыряется на дне оврага. Немцы давно все поняли и начали потешаться. Они повылезли на брустверы своих окопов, смеются, показывают в сторону наступающей роты, отпускают какие-то шуточки. Слов мы расслышать не можем. Слышен только их смех. Они даже не стреляют в эту роту, хотя, по правде говоря, из автоматов с такого расстояния палить бессмысленно, но ведь у них есть пулемет. А пулемет молчит. Я даже хочу, чтобы он снова заговорил. Тогда лейтенант, может быть, одумается. Командиру всыпят как следует, может быть, даже отдадут под суд за невыполнение приказа, но рота, почти вся рота, останется в живых и будет еще воевать. А ведь если они действительно пойдут в атаку, то фрицы подпустят их совсем близко, и тогда…
— Чего это Маркин вздумал греть свое пузо? Не так уж тепло, чтобы загорать…
На открытом пригорке за нашим овином прогуливается маленький поросенок. Он тоже греется на солнышке, тихо похрюкивает и роется в земле, обнюхивая какие-то корешки, он медленно приближается к нам. Потом останавливается, видит лежащего за навозной кучей Маркина и направляется прямо к нему. Возле Маркина он снова останавливается и в упор разглядывает его. А Маркин тоже, разинув рот, смотрит на поросенка. Мы все переглядываемся. Маркин осторожно протягивает руку к поросенку и ласково щекочет его светлое брюшко. Поросенок взвизгивает и отбегает на соседний пригорочек. Там он останавливается, снова поворачивается к Маркину, ножки его растопырены, ушки торчат, он весь дрожит от резкого напряжения. Внезапно он с веселым и заливистым «Уй-и-ю-и-и-и!» бросается к Маркину и с разбегу тычет пятачком в голый живот сержанта. Маркин взвизгивает от неожиданности, и визг у него получается точь-в-точь, как у поросенка.
Тут уж даже Усик прыскает, но мигом сжимает ладонями скулы и давит большими пальцами у себя за ушами. А Патров забывает все, чему его учили: как не смеяться, не чихать, как бороться с икотой. Смех распирает его. Слезы навертываются на глаза. Я чувствую, что ему самому не управиться. Прыгаю к нему и зажимаю его рот ладонью, а вот мне уже зажать некому, утыкаюсь головой в его плечо, и мы, обняв друг друга, раскачиваемся в такт неслышному смеху.