— Паш, ты же знаешь, что я не пью, — покачал головой надсотник. Подумал и добавил: — Спасибо.
— А я бы выпил, — Пашка сцепил на столе пальцы. — Смешно, Олег Николаевич. Столько убитых. На каждой улице каждый день убитых детей подбирают. А я почему-то из-за него плакал. Мы с ним даже друзьями не были. Когда Сашка Коновалов погиб, я не плакал, а мы с ним с семи лет дружили… с моих семи, с его восьми. А тут взял и заплакал. Смешно, — повторил он. — Давайте я вам бутерброд сделаю. С копчёнкой. Есть копчёнка.
— Паш, не надо ничего, — поморщился Верещагин и тяжело лёг, закинув на кровать ноги в ботинках. Потёр грудь слева.
Болело сердце. Впервые в жизни — физически болело, а не фигурально выражаясь. А вдруг сдохну, испугался надсотник. Хотел спросить у Пашки — пусть принесёт корвалол. Корвалол пила мама. Боги, как она там? Конечно, девчонки её не бросят, но как она там? А если узнают, что она — мать офицера РНВ? Или Кирсанов не оккупирован? Что им там делать, маленький городок, неважный…
Боль отступила. Так же внезапно, как прошла.
— Олег, — внутрь вошёл Земцов. — Там к тебе ребята просятся.
Верещагин сел.
— Пусть идут сюда.
Почти сразу вошли — наверное, по всегдашней привычке ждали в коридоре рядом — Влад Захаров, Пашка Бессонов, девчонка — надсотник не помнил, как её зовут, но в отряде она заправляла «женским» звеном. Встали в ряд в ногах кровати. Молча.
Офицер поднялся. И понял, что Влад — почти одного с ним роста.
— Мне… — Влад вдруг замолчал, и Верещагин подумал, что Пашка вот так же почти всегда запинался, когда волновался. А Влад — нет. — Мне скоро пятнадцать. Возьмите меня к себе. Ну, в дружину. Чтобы я не в разведку. Я не могу больше в разведку. Я всё испорчу сразу.
Надсотник понял, о чём говорит парнишка. И кивнул:
— Хорошо. Пойдёшь во вторую сотню, Земцов тебе всё объяснит. А галстук… — он помедлил. — Галстук снимешь? Ты же теперь не в отряде будешь…
На скулах Влада вспухли бугры. Он медленно покачал головой:
— Никогда.
— Хорошо, — повторил Верещагин. Посмотрел на Пашку и девчонку: — Вы не проситесь. Вас не возьму.
— Мы не за этим… — Пашка достал из сумки на поясе — школьной, обычной, какие ещё недавно носили по моде у самого колена — свернутое отрядное знамя. Надсотник узнал его — переделанное из найденного в той самой комнате, обнаруженной Димкой, старого пионерского. — Мы… вот! — и он развернул большое полотнище с потускневшей золотой бахромой на руках.
А вот буквы, вышитые по верхнему краю, сверкали свежим золотом — и Верещагин подумал, что их, наверное, вышивала именно эта девчонка…