— Обязательно тебе нужно все довести до абсурда. — Наташа досадливо сломала в пепельнице едва на треть сгоревшую сигарету. — При таком подходе любую мысль можно наизнанку вывернуть…
— Значит, мысль недодуманная, раз ее даже я вывернуть могу. Сама посуди, разве красиво выглядит такое сопоставление: их драгоценных жизней им же принадлежавшая вещь не стоит, а туземца послать они готовы и ничуть за него не переживают. Но я не обидчивый. Бог с ними, раз у них такие принципы. Мне не привыкать. Когда меня посылали по минным полям с тралами прогуливаться, тоже, видимо, считалось, что нам помирать будет легче, чем хозяевам, потому как мы привычные… Но если уж идти на рисковое дело, так хотелось бы знать: а ради чего? Какой тут для меня высший смысл?
— Но у тебя же был с Антоном разговор? — спросила Наташа, и Воронцову показалось, что по лицу ее мелькнула тень. Словно его слова ее неприятно поразили. Дмитрий догадался, о чем она подумала, и хотя спрашивая имел в виду совсем другое, с радостью ухватился за неожиданно возникшую возможность. Так даже интереснее.
— Ты дачку имеешь в виду? — спросил он с простодушно-хитроватой улыбкой. — Так дачка ни при чем. Он мне ее только за участие в психологическом опыте обещал. А тут уже не опыты, тут дела по другому разряду проходят…
— Не волнуйся. Дача вообще такая мелочь… Антон про нее просто для подхода к теме сказал. Возможности у них неограниченные. И этика форзейлей запрещает им торговаться или отказывать в просьбе тем, кто им помогает…
— Я не собираюсь просить! — резко возразил Воронцов. — На флоте у нас все четко. «Нет спасения — нет вознаграждения». Есть такое правило. В смысле, что без результата никакие затраты не компенсируются. И наоборот, разумеется. Вот я и спрашиваю: какая их цена? Мне лишнего не надо, но и задаром стараться… Один знакомый говорил: «Не то обидно, что за растрату сел, а то, что по той же статье в десять раз больше растратить можно было…»
— Чего ты сам хочешь, милый? Миллиард долларов? Вечную жизнь? Звание адмирала Флота? Скажи мне, и все будет…
Он готов был поклясться, что в голосе ее проскочили нотки презрения. И в глазах, слишком ему знакомых, читалось нечто брезгливо снисходительное.
Но откуда у нее вдруг такая щепетильность в вопросах чести, при не слишком почетной роли переводчицы, да еще и вербовщицы при неизвестно какие цели преследующих пришельцах? Да и раньше… Разве не она написала в прощальном письме:
«Пойми, что полудетские эмоции не могут заменить логику взрослой жизни. Я должна думать о будущем, и есть люди, которые его гарантируют. Согласна, что это звучит цинично в твоем выдуманном мире белоснежных парусов и белых офицерских перчаток, но увы, возможно, ты теперь единственный обитатель своего мира. Прости и, если можешь, не суди строго. Впрочем, если тебе будет легче — назови меня меркантильной дрянью и успокойся. Позже ты меня поймешь. Надеюсь, с другой тебе повезет больше. Целую тебя, мой верный рыцарь…»