Максим поднял голову. Угли от костра все еще дымились.
Вдалеке спали два бомжа. Они огородились от ветра заваленными набок колясками с коробками и мешками.
Полицейский ушел.
Океан за ночь стих.
Пасмурно. Пепельные волны теплеют от невидимого рассвета.
Чайка зависла вверху, примериваясь к объедкам, разбросанным вокруг кострища.
Он видел, как дрожит перо, выпавшее из строя.
* * *
Сын еврейки и правнук сподвижника барона Унгерна — иркутского казака, предводителя белого переворота в Приморье 1921 года, — Барни был захвачен идеей Кестлера о происхождении казачества от воинственных хазар, козар, которые исповедовали иудейскую веру. Везде и всюду Барни таскал с собой каталог казачьих полков, увлекался историей жидовствующих среди казаков, объяснял, откуда пошли фамилии Мелехов, Евреинов, Казацкер; везде и всюду, где только можно было, он развешивал репродукции знамен, форм, оружия, сцен из воинской жизни — терских, кубанских, донских казаков, и картину Ильи Репина «Запорожские казаки пишут письмо турецкому султану».
Кроме того, Барни был поглощен поисками русского наследия в Калифорнии. Результатами своих изысканий он фонтанировал перед Максом, так как только недавно и только в нем он обрел благодарного слушателя. Барни настаивал на стройности связей Сан-Франциско с русским наследием. Концепция его была заковыриста; местами изящна, местами натянута.
Он нешуточно изучал русский язык и знал наизусть половину «Евгения Онегина» и четверть «Пиковой дамы». (Барни был игрок и регулярно, раз в два месяца, ездил в Неваду, в Рино — где проигрывал отложенные пятьсот долларов. Максим поехал с ним однажды, но раз и навсегда утомился видением ада — грохотом и звоном одноруких бандитов, вилянием задов смугло-голоногих увядших официанток, разносящих выпивку, сумраком спортбаров и зеленых суконных пятен покерных баталий.) Акцент у Барни был ужасный, и Максим предпочитал говорить с ним на английском. Барни понимал это, но всякий раз варварски врывался в русский язык — поупражняться, переспрашивал ударения и просил по нескольку раз произносить трудные слова: «велосипед», «картонка», «портсигар», «делопроизводитель». Постепенно Максим стал вслушиваться в его соображения, и вот какое у него по крупицам сформировалось понимание.
Сан-Франциско — город-символ, который с острой парадоксальностью — исторически, литературно, географически, геологически и даже экономически — вместил в себя большую часть той палитры страстей, что управляют взрывными смыслами «Пиковой дамы». Красивый город был основан, подобно Содому, на складке тектонических плит, наползающих друг на друга. Город расцвел благодаря только золоту. Он не раз сгорал и восставал из пепла, не раз был сокрушен мощными землетрясениями. Впоследствии город перенес принципы «золотой лихорадки», идеалы мгновенной наживы почти на все аспекты жизни, позволяя подрядчикам обогащаться на угнетении нелегальных китайских эмигрантов. К тому же этот город заложил в Силиконовой долине основу «нового Клондайка», всей информационной индустрии мира. Дома в нем возводятся из особенно легких строительных материалов, чтобы облегчить работы по спасению из завалов. А жители его снова и снова бравируют упоением жизнью на краю, услышав в новостях, что после очередного землетрясения, потрясшего округу, горы неподалеку выросли на целый фут.