История, как представляется, разделила надвое это единое призвание. После двух попыток восстановить их единство в античности и в христианстве, я говорю только о Западе, была предпринята и третья — в эпоху Возрождения возник первый абстрактный гуманизм, в котором господствовала мистика индивида; второй, столь же абстрактный и не менее бесчеловечный гуманизм рождается ныне в СССР, где господствует мистика коллектива. Гигантская битва, развертывающаяся на наших глазах, ведется не ради достижения мира и не за улучшение благосостояния людей. Она ведется против первого Возрождения, которое рушится на глазах, и против второго Возрождения, которое еще находится в стадии подготовки. Трагедия состоит в том, что человек пребывает сразу в обоих сражающихся лагерях, и, когда один из них одерживает верх, человек теряет неотчуждаемую половину самого себя.
Индивидуализм надо оценивать во всей его полноте. Индивидуализм — это не только мораль, но и метафизика полного одиночества, того одиночества, которое остается нам, когда мы теряем истину, мир и сообщество людей.
Одиночество и истина: я мыслю не вместе с другими, я не использую общие формы мышления, не разделяю общую точку зрения — я мыслю, подчиняясь собственным эмоциям, я мыслю вполне конкретно, и это есть мое уникальное и недоступное никому познание.
Одиночество и мир: я живу в мелькании собственных ощущений, в устремлениях моего разума; речь идет исключительно о том, чтобы суметь предстать перед лицом собственной совести, чтобы быть совестливым, искренним, целостным; тем самым метафизическая тревога подменяется заботой, имеющей психологический (а впоследствии и психопатологический) характер. Для меня важно только то, что меня отличает от других, даже если речь идет о притворстве или греховности.
Одиночество и другие люди: можно ли считать подлинным Я того абстрактного индивида, дикого бродягу-одиночку, не имеющего ни прошлого, ни будущего, ни привязанностей, ни собственной плоти, на которого снизошел огонь Троицыного дня и который не знает, что такое чувство общности? Такова суверенная свобода. Именно этот индивид нужен современному миру, он молится на него, поскольку для него не существует никаких привязанностей, поскольку живет он за счет собственной спонтанности. Для него преданность, сопричастность, самопожертвование — всего лишь некоторые пространственные образы, существующие вне его. Оправдывая свой животный эгоизм с помощью моральных уловок, он убедил себя в том, что всякое отношение к другому является гнусным принуждением. В мире мыслителей и моралистов все еще указывают пальцем на неотесанные философские учения, которые вводят в свое мировоззрение некую внешнюю сторону и говорят о взаимодействии отдельных реальностей, огрубляя его до такой степени, что оно уже перестает быть взаимообменом. Все твердят о легкомысленном, замкнувшемся в себе индивиде, который не испытывает нужды в собственной решимости. Он не выносит самого себя, собственную волю и всякую преданность как объективный факт, идея о бескорыстной деятельности не оставляет камня на камне от иллюзии о том, будто он иногда был в состоянии вести вынужденный диалог и тем самым разрывал круг своего безысходного одиночества.