— Из какого ты сословия? — спросила он.
— Гумилиори — «пренебрегаемые», — ответил он, — но я не слуга и не колон. («Колонами» назывались земледельцы, находящиеся под защитой богатых владельцев земли.) — А ты?
— Я тоже из гумилиори, — ответила она. — Неужели ты думаешь, что если женщине нужно платить, если она ждет в такой тесной комнате грязной таверны с одним тусклым окном, в постели, то она не принадлежит к сословию гумилиори?
— Я из крестьян, — пояснил он.
Она быстро повернулась к нему лицом.
— У тебя тело не такое, как у крестьян, — возразила она. — Его не испортила тяжелая работа, мотыга и плуг.
Он стоял, завязывая тунику.
— А какое тело у меня? — спросил он.
Женщина соскользнула с постели и подошла к нему, внезапно бросившись на колени и обхватив его ноги.
— Не уходи, — попросила она, и он опустил голову. — Есть хозяева, а есть рабы. Каждый должен знать, кто он такой.
Да, еще до неприятностей с Пиг он собирался уйти из деревни близ фестанга. Он уже вырос и отказался надеть длинную одежду с капюшоном, подпоясанную веревкой. Это было разумно, ибо вершины Баррионуэво и фестанг Сим-Гьядини находились далеко от города, и жители деревни не входили в цеха ремесленников и не считались колонами.
— Ты складно говоришь, — заметил он. — Ты очень умна. Умеешь читать?
— Да.
— Значит, ты не всегда жила среди гумилиори, — предположил он.
— Когда-то я была дочерью сенатора — на другой планете, далеко отсюда, — подтвердила она.
— Тогда ты жила среди хонестори, «почитаемых», — пораженный, заключил он.
— Да, — кивнула она.
— А теперь стоишь голая на коленях.
— Говорят, что из таких, как я, получаются самые лучшие рабыни, — объяснила женщина.
Крестьянин предположил, что во многом это зависит от самой женщины, к какому бы сословию она ни принадлежала — от ее способности любить, свободы ее сексуальных желаний, чувств, которые заставляют ее быть беспомощной и зависеть от милосердия хозяев; от ее усердия, преданности, покорности и тому подобных качеств. Считалось, что чем умнее женщина, тем меньше необходимости в ее укрощении и обучении. Такие женщины быстрее всего смирялись со своим положением, уступали во всем, становились беспомощными, радовались своим узам.
— Ударь меня, господин, — попросила она.
— Ты не рабыня, — возразил он. — Не говори так.
Так говорили рабы. Не то, чтобы им нравились наказания или их редко наказывали. Это был, скорее, способ доказать хозяину свое смирение, показать, что раб принимает свое положение, знает, кому принадлежит, и признает за хозяином право наказания. Такие слова помогали вспоминать о своих рабских узах. Обычно хозяин в ответ отдавал какое-нибудь незначительное приказание, но раб знал, что могло произойти. Конечно, рабам редко приходилось напоминать о том, кто они такие.