— Ну так что, ты понимаешь, Джейми? — спросила через плечо Каролина, продолжая бросать вещи в сумку. — Почему я это делаю? Так лучше всего, верно? Мы будем у моей матери, так что ты знаешь, где… ну, понимаешь: если захочешь.
Джейми лишь кивнул. Сказал «конечно, конечно» в общей сложности, наверное тысячу раз. Они упаковали все свои подарки, Бенни и Каролина, и еще пару-тройку вещей. И моментально смылись. В некотором роде мне полегчало, если честно, — потому что они, конечно, моя семья, но, положа руку на сердце, они ведь не часть нас? Если мы выпотрошены, они ни при чем.
— Ну пока тогда, Джейми, — уже в дверях произнесла Каролина. — С тобой все будет хорошо? Бенни — попрощайся с папочкой.
И он попрощался. Не его вина (послушайте — он так мал), что он добавил «Веселого Рождества». Вас понял, пробормотал Джейми, махая им вслед: вас понял, выполняю, конец связи. Он тяжело и глубоко дышал — словно пытался выдуть из ноздрей что-то очень упрямое, а может, даже болезнетворное. Хорошо, сейчас (подумал он) — сейчас мне пора идти на похороны. Но сперва (мне как раз хватит времени — если я хорошенько пошевелю мозгами и все сделаю быстро, мне как раз хватит времени, я уверен) я вернусь в комнаты Лукаса и включу маленький, самый маленький пресс. Я напечатаю открытки. Вот что я сделаю. Мемориальные открытки. Их можно будет забрать с собой и хранить вечно (на память обо всем этом). Так я и сделал: набрал текст — отпечатал его, тиснул рамку, обрезал лишнее — всем хватит. Потом я одолжил у Майка черный шелковый галстук (у него их, кажется, дюжины — побуревших, тонких, съежившихся от времени) и отправился на похороны. Похороны, да. И, господь всемогущий, как же это было тяжело.
Понятия не имею, каким я себе представлял этот гитлеровский туннель (может, чем-то вроде бункера?), но когда Элис провела всех нас через дверь, которой я прежде не замечал (Ты когда-нибудь видел эту дверь, Джон? А? Эту дверку? Нет, ответил он мне: должен признаться, Джейми, я вижу ее впервые), а потом вниз по кривой и узкой лестнице с гладкими каменными ступенями, я, помнится, думал — когда на самом дне туннель предстал передо мной (и да, я думал об этом, несмотря ни на что), — что это на самом деле, знаете ли, огромное и роскошное пространство. Перед нами лежало нечто большее, намного большее, чем способно выразить слово «туннель», — оно не слишком отличалось от столовой, которую мы только что молча покинули, шаркая ногами. И, господи боже, как это все дисгармонировало — гирлянды, по-прежнему сверкающая елка, занавес и афиши, по-прежнему сверкающая елка и троны, эти величественные канделябры, испачканные теперь застывшими потеками погасших, догоревших свечей: и по-прежнему сверкающая елка, а под ней все так же лежит подарок Лукаса. Сводчатый и подсвеченный низкий обширный потолок — ряды приземистых и массивных колонн, каменная кладка покрыта решетчатым орнаментом, на капителях густо вырезаны листья винограда — по крайней мере, так мне показалось. Необыкновенно, не правда ли? Мастерство, такое внимание к деталям, потрясающее качество тайного подвала без окон, что лежит глубоко под Печатней. Необыкновенно и то, что я все это заметил. Хотя один раз я поймал взгляд Пола, и увидел, что он тоже: тоже озирается. Думаю, кроме нас, никто этого не делал. Остальные точно ослепли от шока: вид темного и очень простого гроба, без всяких украшений воздвигшегося на таких деревянных подпорках… он был, ох — он просто шокировал; и пришли слезы — заплакал Майк.