И галошу Колька погладил, как живую.
Гладил и приговаривал:
— Хорошенька-я, галошечка… Умненькая… Славненькая. Глашечка ты наша родненькая!
Так и стали ее называть братья между собой: Глаша.
Однажды Кузьменыши зашли к девочкам в спальню. Помялись, попросили: нельзя ли, мол, с мужичками Регины Петровны немного погулять.
Девочки разрешили. Только ненадолго, сказали. И далеко не шляться…
С оглядкой привели братья своих меньших братьев на берег желтой Сунжи, вытащили из заначки драгоценную банку джема, вскрыли ее. Посадили мужичков на траву, стали угощать. Ложка была одна, кормили по очереди. Одну ложку Жоресу, другую Марату.
Мужички ели, не торопясь, серьезно. Старательно вылизывали ложку, время от времени заглядывали в банку, много ли там осталось. И хоть видно было, что им ужасно понравилось, еще бы, райская пища! — но сами ничего не просили, а ждали, когда им еще дадут.
Потом сразу как-то наелись.
Вздохнули, заглянув напоследок в банку, спросили: «А еще будет?»
— Будет, — пообещал Колька. — Глаша привезет, и будет.
— Глаша — это кто? — спросил Жорес. Сашка посмотрел на Кольку и сказал:
— Глаша — это… Это Глаша. Она хорошая.
— Может, это ваша мама? — спросил Марат.
— Нет, — сказал Колька. И вздохнул.
— А мы соскучились, — пожаловался Марат. — Без мамы плохо.
— Конечно, плохо, — подтвердил Колька.
— А ваша мама приедет?
— Не знаю, — сказал Колька и стал закрывать банку. Закрывал и слизывал с краев капельки джема. На мужичков не смотрел.
— Все мамы приедут, — сказали мужички.
Кузьменыши заторопились, спустили детишек к воде, обмыли им губы, щеки, руки, все это было сладкое. По дороге в колонию предупредили: про джем, который привозит Глаша, — молчок… А то Глаша обидится.
Братья пообещали.
Чистеньких, зарумянившихся, очень довольных вернули мужичков девочкам.
Колька опять спросил:
— Когда же вернется Регина Петровна?
— Вернется, — сказали девочки. Ясно было, что-то они недоговаривают.
А между тем Глаша возила джем исправно, и однажды Колька сунул руку в лаз, на ощупь посчитал. Выходило, что у них в заначке скопилось целых одиннадцать банок.
— Одиннадцать! — сказал он шепотом брату, который, как всегда, когда лазали они в нору, стоял на стреме.
Видели бы томилинские! Да они бы рехнулись, если бы им показать такое богатство!
За крошечку сахарина продавались в рабство, с листьев, рискуя головой, слизывали, забравшись на липу, по весне сладкий сок… Ели мороженую картошку — не только из-за голода, из-за сладости. О конфетах лишь легенды рассказывали, никто их в глаза не видел. Да и варенья никто не видывал тоже.