— Вот видишь, — сказала мать, — может быть, благодаря этому шкафу он и сделался архитектором.
— Ну, — возразил отец, — шкафы и у других были.
— У нас был точно такой шкаф, — вспомнил дедушка Коля, отец Мамы, хлопнув себя ладонью по лбу.
— Тем более, — убежденно сказала моя мать. — Значит, это у Сержа настоящий Божий дар… Правда, батюшка? — обратилась она за поддержкой к о. Алексею.
— Иначе и быть не может, — авторитетно кивнул тот. — Божий дар.
Что касается меня, то я в этом не сомневался. Гениальная идея Москвы посетила меня непосредственно после того, как я окрестился. И крестил меня наш о. Алексей. Факт остается фактом. Помню, как на волне очередного интереса к религии я перечитал Новый Завет. Под впечатлением финала Апокалипсиса с его Новым лучезарным Градом меня и озарило. Мои градостроительные идеи, до этого разбросанные и противоречивые, сложились в единый проект…
Кстати, сам о. Алексей, тоже наш старый знакомый, когда то был рядовым инженером. Потом вдруг одухотворился, воцерковился, бросил науку и стал прислуживать в храме. Прихожанами и тамошним батюшкой сразу было замечено, что он светоносен и благолепен. У него сделались широкие скулы, разлопатилась борода. Его произвели в диаконы. Он закончил духовную академию, был рукоположен в сан священника и по просьбе Папы стал служить в нашей домовой церкви. Потом меня еще довольно долго удивляло превращение скромного инженера в серьезного и строгого батюшку…
— Погодите, погодите! У нас действительно был такой шкаф, — пробормотала бабушка Маша, мать Мамы, возвращаясь к прерванному разговору. — Правда, кровать у нас все таки была… Прекрасная, железная, — чуть-чуть покраснев, добавила она.
— Да, кровать была, — вдруг засмеялся дедушка Коля, снова хлопнув себя ладонью по лбу, — но шкафом мы тоже пользовались. Наверх залезать не догадались, зато любили забираться внутрь. И дочке это тоже передалось!
— Что правда, то правда, — закивала бабушка Маша, глядя на Маму. — Ты действительно любила играть в шкафу. Залезала в него и непременно собирала в него всех кукол, плюшевого мишку, обезьяну, всех соседских детей, да еще требовала, чтобы мы, родители, тоже забирались туда, и когда в шкафу становилось так тесно, что не повернуться, тянулась, чтобы всех обнять, и радовалась: «Какая у меня большая семья!»
— Счастливое было время, — вздохнула Мама.
— Да уж, я слышал, у вас, у городских, бывают такие причуды, — с ехидной усмешкой вступил в разговор вдовый дедушка Филипп, отец Папы. — А вот у нас, у деревенских, зеркальных шкафов тогда в помине не было, и сыночка нашего мы с покойницей «сочинили» прямо в лесу, на пасеке. Пчелки у меня были злые, смерть. Оно и хорошо, что злые, потому что у нее, тогда еще даже не невесты, ухажер был. Все обещался мне голову проломить, если она ко мне ходить станет. Следили его товарищи за нами и нигде нам нельзя было уединиться. Однажды она все-таки пробралась ко мне на пасеку. Тут уж нам стало полное раздолье. Двести ульев вокруг, а мы с ней посредине на лужочке. Лето, солнышко печет, листочки плещутся, травы душистые по грудь, ручеек бежит, и мы с ней, значит, вдвоем медом балуемся… Стали раз к нам гости подбираться — замотали рожи рогожей, вооружились снопиками дымящими, да только пчелки у меня такие свирепые, что им и дым нипочем, а под рогожу они, конечно, мигом пролезли. Как пошли гостей ошпаривать, как пошли! Гости снопики подожженные побросали, рогожки поскидывали, еле ноги унесли… Потом уж мы с ней поженились, а все равно для этого дела на пасеку ходили: хорошо!