Тут же охранники принесли лопаты и стали отбирать из толпы наиболее работоспособных. Набралось около сорока человек. Автандил спустился с трибуны и подумал, что устойчивое однообразие ведет к постепенному затуханию. Инерция — это умирающее движение, а сейчас важно не останавливаться.
— Зачем нам это? — стали кричать люди, отобранные на работы.
«Что ж они так возбудились от лопат?» — недоуменно подумал Автандил. Он молча направился к пролому в заборе и, сохраняя достоинство, исчез, материализовавшись с другой стороны. За ним гуськом потянулись рабочие, затем охрана, депутаты.
— Вот здесь пройдет новая граница, которая объединит земли, искусственно разделенные бывшими властями, — сказал Цуладзе. Его десница простерлась в сторону обугленной лечебницы. — Мы прокопаем траншею и установим новый забор. Таким образом, две территории счастливо объединятся. Но это не все. По генеральному плану мы сольем воедино Полк, Больницу и даже Тюрьму…
Автандил прочертил мелом линию, которая поперек рассекла дорогу, и сказал: «Вперед!». Двое с ломами с отвращением стали долбить асфальт.
«Не мешало бы найти союзников среди военных», — пришла рациональная мысль. И он отправился обследовать казармы. Автандил сразу увидел надпись на двери: «Канцелярия». Она понравилась ему своей сконцентрированной энергией власти. Помещение тоже пришлось по вкусу. Правда, две семьи беженцев подняли несусветный визг, но их быстро вытолкали в шею.
Сыромяткин, как и обещал, привел дирижера, от которого остались только кожа и кости. Он два раза чуть не умер по дороге, но поэт каждый раз запевал Гимн, и маэстро выходил из оцепенения, вставал и шел дальше. Вполне вероятно, что именно чувство отвращения возвращало его к жизни.
Автандил глянул на дирижера и сказал, что он зеленее доллара и способен только на похоронный марш. Но Сыромяткин тут же вступился за умирающего, к которому успел проникнуться симпатией. Он отвел доходягу в столовую и накормил пшенной кашей. После чего сытый дирижер приступил к сочинительству. К вечеру он доложил, что музыка готова. Автандил тотчас захотел ее услышать. И тогда маэстро отправился за коллегами. Поздней ночью, когда уснули последние кошки, он привел четверых: барабанщика и еще трех с трубами разной величины и изогнутости. Остальные умерли. Лица уцелевших были желто-зелеными: смягчал естественный свет луны. Музыкантов накормили пшенной кашей, минут десять они о чем-то шушукались, а потом дирижер отломил веточку от куста, очистил ее от листьев и коры, взмахнул — и грянула бодрая и даже жизнеутверждающая мелодия, некое подобие мазурки и немецких маршей образца 1933–1939 гг. Тут же проснулись все собаки города и устроили радостную перекличку. Вскочили спросонья обитатели футбольного поля, выплыл из кустов ночной патруль. Военные не осудили нарушение тишины, хоть какое-то развлечение, да и мелодия понравилась. Оркестрик трижды исполнил Гимн, причем последний раз ему подпевали выстроившиеся в каре депутаты. Это был истинный фурор! Сыромяткин рыдал.