Автандил взмахнул рукавом, и тут же заголосили трубы, вылив из золоченых глоток что-то звонко-триумфальное.
Потом все дружно спели гимн.
Вулдырь в это время доедал дармовую кашу. Он поскучнел. «Та же тюрьма, — хмуро подумал он, глядя, как народ гонят на работы, — только территория побольше…» Желание знакомиться с Автандилом потухло: псих — он и есть псих. Еще отправит под конвоем на работы, и тогда придется идти за автоматом, который он зарыл в подвале полуразрушенного дома. Его натура жаждала действий.
Он пошел искать Хамро и нашел его за кухней с книгой в руках. «Генрих IV», — прочел он на обложке и понял, что у всех здесь потихоньку едет крыша. Он выяснил, что большая часть красных командиров выехала на границу, здесь же осталось не более десяти человек и еще около восьми в дальнем карауле, на полковых складах.
«Автандил превзошел тюрьму, — покачивая блатной своей башкой, бормотал Вулдырь. — Ему поклоняются не за фиг. Он не слюнтяйничает, не идет на аплодисменты. Он молоток! Двадцать трех подельников закопал с почетом, очень красиво, мать его, слеза прошибает! Куражист проклятый, где же я тебя видел?»
Вулдырь мучился до самого обеда, десятки и сотни лиц, как на конвейере, проплывали перед его глазами, но ни на одном он не задержал своего взгляда. Бритые, угрюмые, волосатые, безбородые, в синеве нательных рисунков, счастливые полудурки с ничтожным сроком — все промелькнули, привет поэту, перед нами, все побывали тут…
Куражист веселый, кто ты?
Пробил счастливый час обеда, и Вулдырь, тщательно все обдумав и ни черта не решив конкретно, направился к Автандилу.
…На входе Вулдырь споткнулся. Путь преграждали все те же получеловеки с дубинками. Он не удивился их похабному виду — ужаснулся, потому что признал среди них крючконосого Дроссельшнапса, честного дебила Урюкана, беспощадного националиста Жагысакыпова, бывшего прапорщика Жестокова и украинского самоеда Бырбюка. Весь колорит крытой будто подшустрил на сходняк ради его, Вулдыря, персоны. И струхнул он, вспомнив, что в законе объявил себя. И теперь любой из них мог дать ему по ушам, а потом по-серьезному перо в печень, шило в ухо — и быстрым бегом на выход.
— Окурок, привет! — сказал он бывшему прапорщику. — Однако замацал ты клевый прикид! Я к боссу, мал-мал базар нужен…
Жестоков ответил более чем странно:
— А вы записывались на прием?
— Окурок, ты чо, родину-маму забыл? У тебя же губа не зажила еще, плитку в крытой нюхал, ты никто, два шага в сторону — и околеванец!
Бывший прапорщик смежил брови, потускнел, как расплавленный чайник, деревянными губами сложил фразу: