Разделся я не спеша, прикидывая, как буду спать на эдаком аэродроме, занимающем треть комнаты. Мне были привычней кровати армейского плана — максимум метр на два, а то и поменьше, если сбоку стенка. А эдакое лежбище вызывало у меня стойкие ассоциации с чем-то буржуйским и крайне неудобным для нормального, полноценного отдыха.
— Не приходилось спать на таком?
Я обернулся.
Она стояла в дверях, бедра завернуты в полотенце. Остальное прикрывали густые волосы, влажные после душа.
Первой мыслью было прикрыться, второй — а зачем? Не для того девушки приходят неслышно, на цыпочках в спальню к мужику, чтоб тот строил из себя застенчивого фавна, впервые увидевшего купающуюся нимфу.
— Не приходилось, — сказал я, одной рукой обнимая Маргариту, а другой закрывая дверь на замок. Надо же, петли даже не скрипнули, ригель не щелкнул — отметило левое полушарие, ответственное за логику и анализ. И утухло, задавленное эмоциями правого, затопившими не только черепную коробку, но и весь остальной организм, истосковавшийся по женской ласке…
Сознание выхватывало порой рычание, рвущееся то из моей, то из ее груди, закушенную нижнюю губу, тонкие пальчики, с неженской силой сжимающие шелковые простыни, — и гасло, вновь ныряя в водоворот из страсти и чистого, незамутненного блаженства. Которое можешь ощутить лишь в том случае, если хочешь девушку не только телом, но и душой, сердцем, сливаясь с ней до боли, до полной самоотдачи, наслаждаясь тем, что даришь наслаждение, — и снова, и снова, в который уже раз повторяя этот сладкий обмен.
Потом мы лежали рядом обнявшись — и улыбались в темноту, слушая, как через две комнаты эхом нашей страсти глухо заходятся в зверином экстазе два знакомых голоса.
— Им же нельзя. Он — вампир, она — оборотень, — прошептала Маргарита.
— Им — можно, — ответил я. — Он — Охотник, а она — девушка.
— Ну, тогда и нам можно… наверно…
— Нужно, — сказал я, целуя ее и ощущая губами ее ответный поцелуй…
Мы уснули под утро. И последней моей мыслью было, что тот, кто придумал большие, широкие и, главное, надежные кровати на стальной раме с пружинными матрасами и прочным деревянным коробом, наверняка преподавал сопромат юным восемнадцатилетним студенткам и одновременно был большим знатоком средневековых осадных машин.
Есть у меня такая особенность — предчувствие не предчувствие, как хочешь его назови, но если лезет мне в голову всякая чушь, то жди крупных неприятностей либо большой беды. Но сознание, не желающее прерывать сладкую негу, в полудреме нашептывало: «Успокойся. Все нормально. Ты обнимаешь ее, она — тебя, вокруг охрана, мины, пулеметы. Кто может помешать вам? Спи, отсыпайся, ведь ты смертельно устал. И она тоже. Дай ей отдохнуть, не мучай своими ничем не обоснованными предчувствиями…»