Картечь рвет людей в клочья. Они идут.
— «…ибо Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня! — хрипло рычит Джексон, рука его указывает на позиции северян: — Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих?!»
В пехотном сражении, в отличие от батальных картин, редко доходит до штыкового боя. Идти вперед, неся потери, — страшно. Но стоять, видя, как на тебя надвигается бесконечная серая масса, в которой тонут без толку выстрелы, — не легче. Северяне слишком привыкли видеть, как пушечный залп сносит целые ряды — здесь нет ничего похожего. Да и размазанная по всему полю бригада казалась больше. Корпусом. Нет, всей армией Северной Виргинии!
Когда серая пелена подошла достаточно близко, кто-то вздумал крикнуть мятежникам:
— Вспомните Фредериксберг!
Но те даже не сбились с шага, лишь в блеске штыков прибавилось злобы. И верно — что здесь общего? Тогда синие полки катились на позиции Джексона плотными рядами, бригада за бригадой — и так ложились, не дойдя до его позиций кто полмили, кто нескольких шагов… Теперь же стало ясно: серые дойдут.
Вся линия обороны северян извергается огнем и железом, их батареи садят двойными зарядами, на разрыв стволов. Но звучит псалом, и пламя становится откровением, стена из свинца — высшей истиной. Серые цепи идут. Сквозь разлетающиеся во все стороны обрывки плоти. Сквозь всплески крови. Вперед.
— «…умастил елеем голову мою! — Слова Джексона неразличимы в грохоте боя, но солдаты, не слыша, проживают их вместе с командиром. — Чаша моя преисполнена!
— Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей! — гремит над серыми рядами, и никто не способен сказать — произнес эти слова он сам, генерал Джексон или Господь Бог. Слово стало ритмом и музыкой боя, которой подчинились солдаты армии Северной Виргинии, проходя последние шаги на подступах к Кладбищенскому холму. — И я пребуду в доме Господнем многие дни!»
Далеко в тылу армии Северной Виргинии, возле палатки командира 2-й бригады дивизии Лафайета Маклоуза тоскливо и неприкаянно воет громадный серый пес. Как будто знает, что его хозяин только что получил смертельную рану в грудь.
На высотах, над битвой, иноземец-наблюдатель склонился к генералу Ли:
— Это прекрасно! Я рад, что не пропустил такого зрелища.
— А я, напротив, охотно бы его пропустил, — отозвался Седой Лис.
Псалом закончился. Настала тишина. Словно и верно над обескровленной бригадой опустился покров. До невысокой каменной ограды, за которой оканчивалась преисподняя, оставалось десятка два шагов.
Джексон Каменная Стена взмахнул кепи: