— Удрали? — Утяев был спокоен. Он удивился достоинству своего тона.
— Да, я трус! Трус!
— Ну так вернитесь к себе на родину.
— Что?! — Ван уцепился за край стола, чтобы сдержаться, не ударить Утяева. — Ты мне поговоришь?! Возьму и не отдам пропуска, язва. Отведу на допрос! Может, догадываешься, как мы допрашиваем? Скручу подлеца!.. К своему дружку поедешь. Туда же, на подсобку!
Ван не сводил с Утяева злых глаз. В них горела беспомощная ярость, не раз, видно, толкавшая на преступление. Оробев под таким взглядом, Утяев тем не менее не выдал своей робости, спокойно смотрел на Вана. И еще подумал с радостью, что этот тип, оказывается, давно знает, о ком идет речь, запомнил Ефрема. Раз так, обязательно надо искать пути к примирению. Когда Ван наконец отвел глаза, Утяев сказал:.
— Я же говорил — не надо политических споров. Не надо. — И он сам налил пива — себе и Вану.
Тут случилось совершенно неожиданное: Ван опустил тяжелую голову на руки и заревел. Плечи вздрагивали. Круглая плешь его была в капельках пота.
— Подонки, сволочи, мразь! — шмыгая носом, цедил он сквозь зубы. — Учат жизни. А ты поживи, когда тут сегодня одна власть, завтра другая. И всем услужи, угождай… Поживи!
«Безродный космополит, — понял Утяев. — Болтается по свету, нет родины. Нет друзей, нет любви».
Утяев вынул из кармана все свои деньги-пуговицы, ссыпал на стол. Ван приподнял голову, глянул одним глазом на деньги и приказал:
— Забери!
Утяев поднялся со стула.
— Забери! — Утяев не шевельнул рукой.
Тогда Ван смахнул деньги со стола и полез в свой карман. Вынул помятую справку Утяева, протянул:
— Завтра жди. Днем. Поедем на подсобку.
Взяв справку, Утяев хотел молча уйти, но не выдержал, обрадованный согласием Вана помочь.
— Я живу в Гонхее, — сказал он. — В Гонхее.
— Знаю, не в этой же помойке. Иди. Прочь отсюда.
Утяев отошел от стола на несколько шагов и почувствовал, что ноги ватные, устал.
«Как говорится, э-э-э…» — подумал он.
Поздно вечером Утяева привезли на белой полицейской машине. Оставшись без копейки денег, он не мог доехать до Гонхея сам. Его дважды высаживали из автобуса вместе с другими безбилетниками, и в конце концов он бы, как иностранец без документов, конечно, угодил в ОКП, но спасла справка.
Швейцар в синей ливрее не узнал сразу своего постояльца, так изменился этот человек за один день.
* * *
Душа Ефрема радовалась. Он пел. Минутами забывал про все, и тогда казалось, что пашет в родном забарском колхозе на родном тракторе. Правда, сейчас у него трактор слабосильный. В Аграгосе все выкрашено в синий цвет, так что иногда от синего давит горло. И только полицейские машины почему-то белые. Но здесь на огромном, до горизонта, поле и про синий цвет можно наконец забыть. Трактор не в счет, смотришь ведь вперед на борозду, параллельно с которой ведешь машину. Молодая мягкая пахота люба глазам Ефрема. Смотришь на нее — и мечтай себе сколько угодно. Жаль только на чужбине. А дома, наверное, сейчас уже поспевает рожь, медом несет от цветущей гречихи…