Апрель выдался холодный и бурный, и май успел продвинуться далеко вперед, прежде чем наступил довольно долгий период теплой погоды, вызвавший к жизни последние весенние цветы. День за днем я отправлялся к себе в контору под ослепительно голубым небом, от всей души желая, чтобы мое настроение улучшилось соответственно погоде. Я часто и подолгу задумывался над тем, чтобы бросить юриспруденцию и попытать счастья, став художником, но мне недоставало веры в себя. «Раксфорд-Холл в лунном свете» по-прежнему висел на стене у меня в конторе, напоминая мне о власти над кистью и красками, которую я никак не мог обрести вновь, и о Корнелиусе на галерее, наводненной призраками. Несколько раз я направлялся в сторону Монашьего леса, но что-то всегда заставляло меня повернуть обратно. Погода становилась все теплее, когда наконец в одно жаркое и какое-то безвоздушное утро я вышел из дому и обнаружил, что небо уже затянули тучи, море лежит плоское и недвижное, но отблескивает каким-то зловещим свинцовым сиянием. Мое беспокойство все возрастало, пока, вскоре после полудня, я не отправил Магнусу телеграмму, что надвигается сильная гроза. Ответа не последовало, и остаток дня я провел, упрекая себя за то, что отослал телеграмму.
Весь день зной становился все более гнетущим, а барометр падал все ниже; наконец спустилась тьма, но по-прежнему не было ни дыхания ветерка. Слишком обеспокоенный, чтобы читать, я сидел у себя в саду, бездумно глядя в ночь. Вскоре на горизонте со стороны моря сверкнула первая, едва различимая вспышка молнии. Она стала разветвляться и умножаться; это зрелище долго было бесшумным, но вот воздух вокруг пришел в движение, и отдаленный рокот грома заглушил немолчный звон насекомых. Наступление грозы, сначала довольно медленное, казалось, по мере приближения набирает темп, пока небо на юге не превратилось в пылающий, сотканный из света ковер. Посреди этого грохота и смятения мне на память пришли слова Тритемиуса: «Так, Человек, каковой мог бы управлять мощью Молнии, стал бы подобен Ангелу-Мстителю в тот Страшный День…» Я вспомнил о почерневших доспехах на галерее: если Корнелиус настолько безумен, чтобы поместиться в них, он, должно быть, уже обратился в пепел. Никто, кроме безумца, не мог бы согласиться на это, каковы бы ни были его побуждения… Но если предположить, что согласия никто и не спрашивал — и никто не давал? Если там кто-то погиб, подумал я, это будет на моей совести: мы должны были попытаться его остановить, несмотря на то, что Магнус рисковал бы потерять ожидаемое наследство. Но мои мысли были прерваны резким порывом ветра, сопровождаемым вспышкой молнии, оглушающим раскатом грома и стремительным потоком дождя: я промок насквозь, прежде чем успел подняться со стула.