Маленький центр, как крохотный «черный ящик», собирал информацию, зашифрованную, неявную, ждущую часа, когда можно будет вынуть прибор, вытянуть бесконечную ленту, вставить в дешифратор бегущие знаки, и тогда огромно и мощно, обнажив свою тайну, откроются пружины войны. Но только не теперь и не здесь.
— Через час мне и начальнику штаба доложите план операции! — повторил замкомбрига. — Выполняйте.
— Слушаюсь! — Оковалков поднялся, ставя свой пыльный ботинок рядом с кожаным полураскрытым саквояжем, где блестели в целлофане рубахи и торчало горлышко коньячной бутылки. — Разрешите идти?
— Идите!
Он, ступая на тяжелый, с красным ворсом ковер, вышел из комнаты. Навстречу, улыбаясь, чуть задев его пышной грудью, проскользнула официантка Тамара, неся блюдо с земляными орешками.
Поманив рассыльного, Оковалков приказал:
— Найди Саидова! Пусть подойдет к тюрьме!
Он направился в отдаленный угол гарнизона, где размещался пункт содержания и допроса пленных — стальной, врытый в землю контейнер от подбитого трейлера, оборудованный камерами. Там под стражей маялись захваченные «языки», там же велись допросы. Оковалков ждал, когда подойдет таджик-переводчик, рядовой его роты, которого он предпочитал штатному, приписанному к батальону переводчику. Он отступил в тень у изгороди и смотрел сквозь колючую проволоку, как тускло пылится степь, колеблется в миражах остов разрушенного мазара и в сорном солнечном свете плывет закутанная фигура белуджа.
Тут же, в тени, лежали собаки, разномастные, беспородные, рожденные на окраинах нищих кишлаков, вечно голодные, прикормленные на гарнизонных объедках. Преданные, благодарные, они увивались у солдатских ног, лизали солдатские сапоги и ярились, когда видели афганца, чуяли запах его пота, его маслянистых выделений. Кидались на его одежду, чувяки, рвали ветхую ткань накидок. Для пленных, когда их выводили с завязанными глазами из подземелья и вели под конвоем в нужник, собаки были страшнее любых допросов. Солдаты не слишком торопились отогнать сбесившихся зверей ударом сапога или приклада. Оковалков поджидал в тени переводчика, слыша за дощатой стеной разговор караульных.
— Не могу без бабы! Ночью просыпаюсь — кажись, стену башкой прошибу! — раздавался голос ефрейтора Бухова, громадного детины, известного в роте своей силой и вздорностью. — Томка, официантка, сука грудастая: «Даром, — говорит, — не даю!» Я в прошлый раз, когда караван забили, с «духа» кольцо снял, ей принес. Она мне в котельной дала. «Еще, — говорит, — приноси!» А откуда брать, если на засады не ходим! Сука, подстилка офицерская! Ты баб, небось, и не знал? Не знаешь, какая баба в постели?