– А где вытрезвляемые? – спрашиваю я.
– В нижнем этаже, – отвечают люди в серо-бежевых пижамах.
Мы спускаемся туда.
Это подвал. Длинный коридор, лампы дневного света.
Двери, двери, двери.
Люди в серо-бежевой форме носят туда-сюда длинные носилки. Выносят из одних дверей, вносят в другие двери. На носилках лежат люди – мужчины, укутанные серо-бежевыми одеялами. Видно глазами, каковы эти одеяла на ощупь – бархатисто-шершавые. Грубо-бархатистые.
У людей на носилках красивые восковые лица. Они совсем не похожи на пьянь, которую – как нам кажется – должны собирать на улицах и держать в вытрезвителе. Лица неподвижные и строгие.
– Они мертвые? – спрашиваю я.
– Они пьяные! – убежденно говорит один из сотрудников.
Но мы не верим. Мы с Ирой молча переглядываемся.
Как будто бы продолжение предыдущего сна.
Такое же помещение, но только на носилках – я.
Меня несут, вносят в комнату – это кабинет КТМ, компьютерной томографии. Меня перекладывают на узкие салазки и засовывают в тоннель томографа. Я лежу и слышу эти звуки, стуки томографа, эти громкие щелчки, и я пытаюсь уловить слово, в которое они складываются, что произносят: «папа папа папа» или «трата трата трата» или «тонко тонко тонко», какие-то вот такие, двусложные, с ударением на первый слог, энергичные слова, хореические.
Но вот меня вынимают. Снова перекладывают на носилки. Носилки ставят на стулья у стены.
Ужасный разговор врачей, глядящих на пленку, где в квадратиках сфотографирован мой нашинкованный мозг:
– Объем, видите.
– Вижу. Объем. Опухоль.
– Молодая опухоль.
– Да, совсем молодая…
И я не могу понять: молодая – это хорошо или плохо?
Молодая – то есть сильная и быстрорастущая? Или ее еще можно поймать, вылечить, раз она еще молодая, то есть не успела развиться, разрастись?
Но в любом случае ужасно, страшно.
Сажусь на носилках (почему-то я остаюсь на них, хотя чувствую, что могу ходить). Потом свешиваю ноги наружу. Ребро носилок врезается мне в ноги, в заднюю часть бедер. Больно и неудобно сидеть.