— Хватит! — услышал Николай над собой Бориса. — Придержи его. Схожу за проводником и милицией. Ответишь ты нам за этот вечер!
— Отвечу! — зло вздохнул Николай, питаясь сбросить с себя тяжелое тело.
…Ему снился бой. Остервенело бил где-то неподалеку пулемет. Жгло солнце. Эхо выстрелов, разрывов отражалось в безразличных ко всему суетному, людскому стенах ущелья. И он опять под пулями вытаскивал из горевшей машины мёртвого водителя. А потом был взрыв…
Он проснулся и не сразу сообразил, где находится. Грубо побеленный потолок, шершавые в зеленой краске стены. «Камера!» — вдруг обожгла его догадка.
И он сразу всё вспомнил.
Как долго лежал связанный простынями. Как на ближайшей станции в купе появился высокий сержант и, как всем купе его сдавали в отделение. Николай вспомнил, как бесполезно пытался он объяснить сержанту, кто эти люди и как тот, выведенный в конце концов, из терпения, спросил его в лоб:
— Пил?
И сразу стало ясно, что говорить дальше бессмысленно. Он вдруг понял, что уже ничего уже не сможет доказать.
— Да, пил… Оскорблял…
А потом заспешили на поезд эти…
…Он лежал, смотрел в потолок и думал, что форма, конечно, помялась и надо найти где-то утюг, погладиться. Неожиданно он обнаружил, что лежит в одной тельняшке без куртки. «Где она?» — заволновался Николай — «А медаль? Вдруг, эти сволочи её прихватили? Эх, дурак!
Зачем пил, зачем вообще с ними связался?» И ему стало горько и обидно до слез, За то, что он здесь, в камере. За то, что возвращение домой стало таким безобразным. «Один, — думал он, — Были бы ребята, не дали бы в обиду. А эти сволочи… Да еще в таком виде. В камере, как преступник…»
И, размазывая рукавом неожиданные слезы, он подошел к двери:
— Эй? Кто там? — Негромко позвал он. — Выпустите меня! Но никто не откликнулся. И тогда он, раздавленный какой-то давящей горло тоской и отчаянием, Николай заколотил, что есть силы кулаками по гулкой жестяной обивке двери:
— Медаль! Медаль-то хоть отдайте! Слышите, медаль верните, гады!!!
— …Только сразу! Что б не мучалась. Хорошо? — её голос предательски дрожит. Как ни крути, а знать, что через пару минут ты умрёшь всегда тяжело.
— Не волнуйся. Всё будет как надо… — говорю я совершенную глупость, и тут же чувствую, как наливаются жаром стыда обмороженные месяц назад уши. «Будет как надо… Идиот! Ещё бы сказал, что всё будет хорошо, гуманист хренов…»
— Вот и — слава богу! — она вдруг успокаивается. — Скоро увижу своих мальчиков…
Мы идём вдвоём по разбитой, грязной улице в сторону Сунжи. Она метрах в трёх впереди…