живет эта женщина, о которой шла речь.
— В каморке, рядом с постоялым двором.
— Как называется двор?!
— Можешь не отвечать, — вмешался Обэрто. — Расскажи лучше, зачем ты воровал у хозяина молоко.
Он уже понял, почему по ночам в «Стоптанном сапоге» выли собаки. И еще… многое понял. А если его догадки по поводу молока верны…
— Ей же нужно чем-то кормить детей! — почти обиженно воскликнул Малимор.
— А покупать или красть где-нибудь подальше ты не догадался?
— Конечно, догадался, — с гордостью заявил он. — Разве потом у этого Ходяги хоть капелька молока пропала? Нет! Потому что… ну, в общем, я находил для нее молоко. Ох!.. — Он вдруг остановился и со всего размаху ударил себя ладонью по лбу: — Как я мог забыть! Сегодня утром я должен был принести новую порцию!
— Принесешь попозже, — успокоил Фантин. — Ничего же страшного не…
— Боюсь, ты ошибаешься, — тихо сказал Обэрто. — Малимор, ну же, чего ждешь?! Беги, постарайся убедить ее, чтобы подождала еще чуть-чуть!
— Куда бежать? Мы ведь уже пришли, мессер. Нам с черного хода, вон в калитку.
Они вошли в «Стоптанный сапог», когда солнце уже вовсю светило в небе.
Когда было уже слишком поздно.
3
…слишком поздно.
— Мессер! — зовут голоса. — Вы слышите меня, мессер?
Ты слышишь. Но не торопишься откликаться — зачем?
— Не нужно кричать, молодой человек, — то ли с раздражением, то ли с сочувствием заявляет кто-то. — Во-первых, далее если бы он и слышал вас, вряд ли у него хватило бы сил сообщить об этом. Во-вторых, если он спит (что, я полагаю, маловероятно, но все же), вы можете его разбудить, а сон сейчас пойдет ему на пользу больше, чем общение с вами. Ну и, наконец, вы мне попросту мешаете своими криками. Извольте-ка выйти, если не можете стоять смирно.
— Да, маэстро, я буду молчать. Только скажите, есть ли надежда…
— Вы обещали молчать — ну так и молчите! — теперь лекарь явно рассержен.
Нет, — понимаешь ты, — не болтовней Фантина, а его вопросом. И ты, и маэстро слишком хорошо знаете ответ на него.
Бежать. Прочь — подальше, поглубже, туда, где тени прошлого уже не причиняют боли, где голоса, даже если они слышны, — всего лишь голоса, безликие, лишенные какого-либо смысла. Бежать. Они все равно не способны вызволить тебя из той мягкой, уютной западни, в которую ты погружаешься: они снаружи, ты — внутри, барьер тонок, но непреодолим для них.
— …Дело не в ранении, молодой человек. Он попросту истощен до крайности, истощен и устал. Ему необходимо выспаться…
(Но в том-то все и дело, что твой глубокий сон способен незаметно перейти в нечто большее. В то, что длиннее и бездоннее любого сна. И куда ты так стремишься сейчас попасть.)