Горе горькое. Но не в Степушкиных силах изменить его.
– И первая, и вторая девочки умерли естественной смертью, – он заговорил, и слова-птички вылетали из тесной клетки разума. – Редкая форма рака. Единственное мое преступление, каковое и преступлением назвать нельзя – бальзамирование тела.
– Живого?
– Нет, что вы! – Степушка даже занемел от этакого предположенья. – И да. Она привела меня к девочке, когда та была еще жива. Показала и спросила, смогу ли я сделать так, чтобы ее красота осталась навечно. Я ответил, что могу постараться, но… понимаете, я ведь не пробовал методику на людях.
– На кошках тренировался?
– И на кошках, и на собаках. Я хороший таксидермист. И методика уникальна. Я не делаю чучел, но создаю произведения искусства. Меня знают. Советуют. Деньги платят. И она пообещала.
– Много?
– Много, – не стал юлить Степушка. – Я ведь болен был. Душа перекореженная помирала. И показалось, что разницы-то нету, кого раствором начинять, человека или скотину бессловесную.
– Но в тот раз девушка была жива?
– Да. Она болела, видно было, что долго не протянет, и та, другая, казалась такой… заботливой. Все сидела и волосы расчесывала, приговаривала, что главное – красоту сберечь. Горе ведь людей меняет. Сильно.
Девица кивнула и ничего не ответила. А Степушка по лицу прочел, что ее тоже изменило горе. Небось ударило под дых, сильно, до мути кровавой в глазах, до растерянности, в которой один вопрос полощется: почему я? Степушка протянул руку и накрыл широкую ладонь гостьи. Не одернула.
– Все еще наладится. Вот увидишь.
– Рассказывай.
В ее глазах блестели слезы, прятались под ресницами, как роса в высокой траве, но Степушка видел.
– И я решил, будто ничегошеньки плохого не будет. Только предупредил, что тело все одно вскрывать станут, и если делать хорошо, то надо в первые часы после смерти. Она пообещала позаботиться об этом.
– Вскрывать пришлось тебе?
– Да. Только сначала я все сделал… очень тонкая система. На вскрытом бы не получилось.
– Но Татьяна была мертва?
– Конечно! Я бы никогда в жизни… я бы не посмел убить живую душу.
Правду говорить легко, и пусть девушка думает, что Степушка ей исповедается, но на самом-то деле он с Господом беседует, рассказывая все, как было, показывая себя, раскаявшегося и очищенного этим раскаянием.
– Я был очень аккуратен. Приготовил смесь, подключил аппарат. Восемь часов ушло на то, чтобы выкачать кровь. Трижды менялся раствор.
На лице собеседницы омерзение. Ей, как и Степушкиной бывшей, кажется, будто делать подобное – кощунство. Но она не видела, как менялась девочка, как уходила смертельная бледность и розовела кожа, разглаживались ранние морщины и исчезала синева под глазами.