Ученик и учитель, дон Невежда и дон Незнайка, не разлучались — или он был у меня, или я у него. Ему. бедняге, нравилось, что в туннеле с одним входом, где я провел детство, так мирно и тихо. Когда я целовал его в щеку, он вскрикивал от радости и тоже меня целовал крепко и горячо, а я едва касался губами щеки, мне это было неприятно. Меня учили целовать моих матерей с достоинством, спокойно, его же — целовать отца как можно, как только можно крепче.
* * *
Дверь открылась без скрипа, и я убежал украдкой. Мы со слепым сговорились встретиться и пойти к пруду. Настоящее приключение! Выйти ночью из дому и отправиться к предательской воде… Никто за мною не шел. Я боялся, что какая-нибудь из матерей услышит, как я ухожу, но обе они спали, сами того не ведая. Кровати их стояли рядом. Одна из них была мне матерью — наверное, та, что бледнее и чуть-чуть улыбается. Только во сне забывала она о своем горе и улыбалась. Та же, кого я считал сестрой, была мне тетей и походила на состарившуюся невесту, хотя жениха у нее никогда не было, и на покинутую мать с чужим ребенком. Держа башмаки в руке, в одних носках, тихо, чтобы они не услыхали, улизнул я в голубоватый сумрак аллей, к эвкалиптам, кипарисам, палисандрам, соснам. Меня душили тоска одиночества, тишина, прахом сыпавшаяся со звезд, резкий, сухой, скипидарный запах сосен, аромат жасмина, благоухание медовых смоковниц, привлекавших слепней и муравьев, которых Эдувихес пытался извести кострами — угли, угасающие в эту пору, туманно светились и испускали густой, шерстистый дым.
Мне чудилось, что я так и не проснулся, не вышел из дому, и все это — сон. Я брел сквозь сад к дому слепого — может, видел сон наяву? — но двигались не ноги мои, а веки, утопая в застывшем запахе роз, коловших меня шипами, если я не отшатывался в сторону. Луна облекала белейшим запахом статуи голых богинь, и ночью они казались массивней.
Подходя к дому садовника, я прибавил шагу. Весь в ночной росе, в белой рубахе, слепой поджидал меня у искривленной виноградной лозы.
Мы поцеловали друг друга в мокрые щеки, не решаясь заговорить, страшась спугнуть словами наше решение — пойти к пруду и подружиться с водой. От мысли отвертеться можно, от слова — нельзя.
— Луна светит? — спросил слепой, прикоснувшись губами к моему уху. Я вел его за руку.
Призрачный и горячий, в белой рубахе, он шел легко, как я, по корочке сонной земли.
— Светит луна? — взволнованно повторил он.
— А сам ты не чувствуешь?
— Чувствую, чувствую, словно вата в ушах. Отец говорит, луна слепая. Светит, а не видит.