У Ландсмана они все как на ладони, он озирает их с высоты своей беспомощности и неприкаянности, не вылезая из «суперспорта», замершего на голой маковке холма, отделенного от «дома жизни» Мизмор-бульваром. Здесь какой-то застройщик заасфальтировал подъездной проулок к своему распланированному участку с многообещающим названием несуществующей улицы: Тиква-стрит. Улица Надежды… Словечко на иврите в это хмурое время дня этого хмурого времени, конца всех времен и надежд, для уха, привыкшего к идишу, не несет ничего, кроме вялой иронии в семнадцати хмурых колерах. Домов по улице Надежды не возведено ни единого. Деревянные колья да нейлоновый шнур с оранжевыми флажками очерчивают мини-Сион в грязюке вокруг тупичка-пятачка, этакий призрачный эрув крушения. Ландсман опять один, трезв, как карп в корыте, судорожно сжимает бинокль. Потребность промочить глотку терзает, как зубная боль. Мысли рвутся к пинте, к бутылке, к стопарю, к его осколкам. Мысли мучают, но под ними какая-то приятственная подкладка: как будто зуб уже выдран, и тянет сунуть палец в оставленную им дыру. Может, боль вызвана выдранной из него любимым начальством бляхой полицейского. Он почему-то винит во всем исключительно Бину.
Ландсман пережидает похороны в кузове, любуется деталями процессии сквозь цейсовские стекла и сажает аккумулятор, вполуха слушая передачу о блюзовике Роберте Джонсоне, порой полностью погружаясь в его голос, вибрирующий и ломкий, как голос еврея, диктующего кадиш дождю. С Ландсманом пачка «Бродвея», и он нещадно смолит, выкуривая из «суперспорта» подлую вонь Вилли Зильберблата. коварно уползающую в укромные уголки. Зильберблатом разит, как из забытой кастрюли, в которой неделю назад варили макароны. Берко пытался убедить Ландсмана, что у него богатое воображение, что он раздувает значение мелкого Зильберблата в своей великой биографии, но Ландсман доволен уже тем, что нашел оправдание экстренной фумигации, которая если и не истребляет тягу к бутылке, то хотя бы приглушает ее.
Берко пытался уговорить Ландсмана выждать денек-другой с расследованием смерти Менделя Шпильмана по причине «недоразумения, связанного с наркоманией». Спускаясь с Ландсманом в лифте, он изловил взгляд давнего партнера и изложил ему свои соображения по поводу мудрого плана появиться в понедельник утром без значка и оружия пред ясны очи королевы гангстеров и беспокоить ее наглыми вопросами на пути из «дома жизни», от останков единственного сына.
– Ты и близко к ней не сможешь подойти, – настаивал Берко. вываливаясь из лифта и следуя за Ландсманом к выходу из «Днепра». На Берко его необъятная пижама горчичного цвета. На руках болтаются составляющие костюма, поясной ремень на шее, башмаки поддеты двумя пальцами. Из грудного кармана на манер углов платочка торчат два квадратных тоста. – А если и сможешь, то… все равно не сможешь.