Как и большинство полицейских. Ландсман шел навстречу трагедии с закрепленными парусами, задраенными люками, твердо стоя на мостике рядом с рулевым. Боялся он не шторма, а мелей, песчаных банок, пробоин ниже ватерлинии, нежданных капризов вращающего момента. Воспоминаний того лета. Мысли, что он истощил терпение пацана, с которым когда-то из мелкашки сшибал с забора пустые консервные жестянки. Этот «настоящий» общинный дом затронул прежде нетронутые нервы. В зарослях бузины да дерезы растворилось все, что они проделали вместе.
– Берко, – произносит Ландсман под хруст ледка, подернувшего невразумительную грязь еврейско-индейской резервации. Он касается – робкая девушка – локтя кузена. – Извини, что от меня столько хлопот.
– Можешь не извиняться. Зто не твоя вина.
– Я уже паинька. – Ландсман сам в этот момент верит своим словам. – Не знаю почему. Может, из-за переохлаждения. Или из-за дела Шпильмана. Или потому, что не пью. Но я вернулся в себя прежнего.
– Угу.
– А тебе так не кажется?
– Кажется. – Так Берко согласился бы с дураком или ребенком. Не соглашаясь в душе. – Ты вроде в полном порядке.
– Бурные аплодисменты.
– Давай сейчас не будем в это вникать, ладно? Входим, бомбардируем старого хрена вопросами – и домой. Эстер-Малке ждет, малыши… Не возражаешь?
– Конечно, Берко, о чем речь!
– Вот и спасибо.
Замерзшие лужи, гравий и галька, карикатура на лестницу – в выщербинах, шаткая, скрипучая. Обветренная покосившаяся кедровая дверь утеплена криво набитыми полосами черной резины.
– Ты говоришь, что не моя вина…
– Слушай! У меня сейчас пузырь лопнет.
– Значит, ты считаешь, что я не отвечаю за свои действия. Стебанутый. Психически ненормальный…
– Давай-ка постучимся.
Он дважды бухает в дверь. Кажется, что весь дом зашатался.
– Не способный носить бляху, – бубнит Ландсман, искренне желая найти в себе силы сменить тему. – Иными словами…
– Это не по адресу, с этим к твоей бывшей жене.
– Но ты не возражаешь…
– Слушай, я ничегошеньки не понимаю в психических, там, расстройствах, болезнях, как их там… Меня никто не арестовывал за гонки голышом по морозу в трех сотнях миль от дома после вышибания чьих-то мозгов стальной койкой…
Герц Шемец открывает дверь. Свежевыбритый, при двух микроцарапинках. На нем серый фланелевый костюм, белая рубашка, маково-красный галстук. Он распространяет аромат витамина В, свежего крахмала, копченой рыбы. Он еще меньше росточком, еще более нервный, как деревянный дергунчик на палочке.
– Привет, старик, – обращается он к племяннику, круша тому пальцы рукопожатием.